Роланд Бейнтон - На сем стою Страница 74

Все это вовсе не говорит о том, что Лютер не предполагал никакой защиты для угнетенных. Им оставалась молитва, которую Лютер ставил чрезвычайно высоко, и у них оставалось право на жалобу. Феодальное общество имело жесткую иерархию, и над каждым господином стоял свой сюзерен. Если с простым человеком поступили несправедливо, он мог обратиться с жалобой на своего господина к его сюзерену, и так вплоть до самого императора. Когда, например, герцог Ульрих Виттенбергский убил члена семейства Гуттенов и захватил его жену, клан Гуттенов обратился с жалобой к императору, и герцог был изгнан. Император, в свою очередь, находился под контролем курфюрстов. Если у кого-то возникает вопрос об отношении Лютера к демократии, то следует вспомнить, что демократия представляет собой сложную концепцию. Расширение льгот практически не коснулось кого-либо из современников Лютера, затронув лишь Швейцарию, в то же время заботу государства о благосостоянии своих граждан и его готовность откликнуться на выражение воли граждан лучше демонстрировать на примере неформальной патриархальности феодального общества, чем неуклюжих современных демократий.

Не было властно государство и над совестью. Объявление мятежа вне закона не касалось гражданского неповиновения. Оно становилось не правом, но обязанностью при двух обстоятельствах: "В случае, если управитель нарушает первые три из десяти заповедей, касающиеся религии, скажи ему: "Любезный господин мой, я обязан повиноваться тебе своей жизнью и имуществом. Повелевай мною в пределах своей власти на земле, и я повинуюсь. Но если ты говоришь мне убрать долой книги - речь идет о Новом Завете в переводе Лютера, - я не повинуюсь, ибо в этом ты тиран". Во-вторых, князю не следует повиноваться, если он требует служить ему в войне, очевидно несправедливой, как было, когда Иоахим Бранденбургский набрал войско, объявив, что пойдет против турок, а в действительности против лютеран. Солдаты дезертировали с сердечного одобрения Лютера: "Поскольку Бог повелевает нам оставить отца с матерью ради Него, то уж, безусловно, Он призывает нас оставить господ ради Него"".

Лютер возражал против подчиненности Церкви гражданским властям. Священнослужитель должен быть наставником управителя.

"Мы должны омыть одежды управителя и очистить уста его, смеется ли он или пребывает в ярости. Христос наставляет нас, проповедников, не утаивать истину от господствующих, но увещевать их и обличать в несправедливостях их. Христос не говорил Пилату: "Нет у тебя власти надо Мною". Он сказал, что есть у Пилата власть, но добавил: "Не ты источник этой власти. Она дана тебе от Бога". Посему Он укорял Пилата. Так должно поступать и нам. Мы признаем властвующих, но мы должны укорять своих Пилатов в их преступлениях и самоуверенности. Тогда они скажут нам: "Вы оскорбляете величие Божье" - на что ответим: "Мы снесем те страдания, которые вы причиняете нам. Но молчать и притворяться, будто вы творите добро, когда вы творите зло, мы не можем и не будем". Нам должно исповедовать истину и осуждать зло. В этом суть огромного различия между тем, чтобы переносить страдания и чтобы хранить молчание. Мы должны страдать. Молчать мы не должны. Христианину надлежит нести свидетельство об истине и умирать за истину. Но как может умереть за истину тот, кто прежде не исповедовал истину? Таким образом, Христос показал, что Пилат действительно наделен властью от Бога, и в то же время обличил его за дурные дела".

Здесь Лютер вновь вернулся к вопросу о призваниях. У правителя свое призвание; у служителя - свое. Каждый должен служить Богу в соответствии со своим положением. Одно призвание ничем не лучше другого. Для каждого характерны свои искушения. Мужа искушает похоть, торговца - алчность, правителя - высокомерие. Даже если человек верно исполняет свой долг, все равно впереди его ждет крест.

"Если бургомистр исполняет свой долг, то навряд ли сыскать четырех человек, которым он был бы по душе. Если отец наказывает своего сына, отрок будет таить обиду на него. Так обстоит дело повсеместно. Князь не получает никакого вознаграждения за свои труды. Появляется искушение сказать: "Пусть черт им будет бургомистром. Пусть Люцифер проповедует. Я отправлюсь в пустыню и буду служить Господу там". Это нелегкая задача - любить своего ближнего как самого себя. Чем дольше я живу, тем больше испытываю огорчений. Но не ропщу. Доколе есть у меня моя работа, я буду говорить: "Я начал ее не ради себя, и не оставлю ее. Труд мой для Бога и желающих слышать Евангелие, и я не пройду по другой стороне"".

Но не следует делать работу в мрачном расположении духа. И давайте учиться у птиц.

"Если вы скажете: "Эй, птаха, отчего ты столь весела? У тебя нет ни стряпчего, ни кладовых", - она ответит: "Я не сею, не жну и не собираю в житницы. Но у меня есть стряпчий. Отец Небесный имя Ему. Стыдись, глупец. Ты не поешь. Ты работаешь весь день, а ночь не можешь спать от забот. Я же распеваю во все горло"".

Резюмируя, можно сказать, что в определенных аспектах мнение Лютера по экономическим и политическим проблемам можно было предсказать заранее. Он не терпел произвольного потрясения проверенных временем основ. Бунт представлялся ему нетерпимым; но поскольку одна лишь религия представляет собой первостепенную значимость для человека, формы внешней жизни не имеют значения, и тут можно довериться обстоятельствам.

Глава пятнадцатая

СЕРЕДИНА ПУТИ

Для осуществления намеченной Лютером программы совершенно необходимы были люди, приверженные его идеалам. Какое-то время вполне реальной казалась надежда на то, что Реформацию удастся распространить на всю Европу. Лютер наивно полагал, что папа сам незамедлительно устранит все злоупотребления, как только узнает о них. Когда растаяла эта надежда, взоры обратились к дворянству немецкой нации, в том числе и к ее императору. Но и эта мечта оказалась призрачной, и когда Лютер вернулся в Виттенберг, он уже был объявлен вне закона как Церковью, так и империей.

Однако даже при таких обстоятельствах надежда на широкую реформу не казалась совершенной химерой, ведь сущность папства явственно изменилась. Легкомысленных пап Ренессанса сменил один из суровых пап контрреформации, папа, который в той же мере, что и Лютер, озабочен искоренением нравственных и финансовых злоупотреблений. Этим папой был Адриан VI, голландец, воспитанный в традициях братства совместной жизни. Если бы во время своего краткого пребывания на папском престоле он не удовлетворился чисткой авгиевых конюшен папства, его могло бы оказаться достаточным для начала новой политики в отношении Лютера. Борьба же, напротив, лишь обострилась. По мнению Лютера, все шло так, как и должно было идти. Он во всеуслышание заявил, что спор ведется вокруг вопроса о вере, но не о жизни и что если даже изменится нравственность, учение все равно останется несостоятельным. Вынесенный Эразмом вердикт о невозможности преодолеть разногласия оставался в силе, поскольку даже если папы-реформаторы и уступили в вопросе о праве священника на брак, как это делает Церковь в отношении униатов; в вопросе о совершении причащения под обоими видами, как это временно было сделано для гуситов; в вопросе о национальной церкви под главенством Рима, как в Испании и Франции; даже в вопросе об оправдании верою, что было сделано в Тренте, - при всем этом вряд ли смогли бы они стерпеть уменьшение числа таинств, выхолащивание мессы, доктрину о священстве всех верующих, не говоря уже об отрицании непогрешимости папы, хотя этот тезис еще и не был формально провозглашен.

Схватка с реформированным папством

И Лютер ничего не предпринимал для его умиротворения. Он начал перестройку с еще большего разрушения. В Виттенберге по-прежнему распространялись индульгенции. Лютер обратился к курфюрсту с требованием прекратить их хождение на подвластной ему территории. Убедить Фридриха оказалось несложно - возможно, потому, что индульгенции приобрели столь одиозную репутацию, и тот самый священник, который продавал их, в День всех святых в 1522 году объявил индульгенции обыкновенной бумагой, а толпа встретила реликвии негодующим свистом. В День всех святых 1523 года Фридрих уже своей попытки не повторял.

На вопрос, не желает ли Фридрих в таком случае провести ежегодную демонстрацию реликвий, он ответил отрицательно. Вся цель этой демонстрации состояла в том, чтобы привлечь внимание к индульгенциям. В то же время Фридрих не мог решиться на то, чтобы уничтожить или раздать эту коллекцию, пока он жив. Некоторые из самых ценных реликвий выставлялись на алтаре, остальные же хранились в ризнице и демонстрировались по просьбе иностранных гостей. Курфюрст, который добирался даже до Китая, где вел переговоры с монархами и высшими церковными сановниками в стремлении прибавить еще одну кость к своей коллекции, забросил любимейшее свое детище, отказавшись от источника самых больших доходов Замковой церкви и университета.