Михаил Богачёв - Веянье звёздной управы Страница 8

То за грусть о вас подвержен буду суду,

И на площади мировой будут душу мою пороть,

Но если имею я уши, очи, ноздри, как не имею их,

То это блаженне разума, объимающего мир,

Потому что за сокрома, угодья и души в этих угодиях

Великий спрос будет — скорее помин, чем пир.

И если люблю я Олесю, то за острие мыслей-ножей,

За сердце-копьё, пронзающее город насквозь,

Как будто в этом базаре московском всего важней

Раздача бесплатная сердца коммерции наперекось.

И если Владимиром хвалюсь и любуюсь им,

То потому, что в его мире такова благодать,

Что я плаваю в ней ли, балуюсь ли,

А всё не меньше море это, сколь бы не баловать.

И Николая люблю, хотя простите любви моей

За запретное понимание себя самой,

Но в Нике Христос побеждает всё ощутимее и видней,

И многие отвернутся, потому что это страшней Сумо,

И Настеньку, зеркальце маменькино, как забыть,

Как не радоваться тайне её, как не благоговеть!

Сколько думай-не-думай, а столько с ней может быть,

Что ликует и празднует жизнь её — солнечный благовест!

Как поддельны слова, открывая сердечную дверь,

Неподдельны молитва или заклинанье “сезам”, —

Я уже не молчу, но, Олеся, поверь мне, поверь:

Я о пятой любви ничего не доверю словам…

Вот и знайте, мои дорогие, что в печорской земле

Есть болван без ушей и ноздрей, без очей и подобен он мне,

Что здесь ветер ноябрьский сечёт по увядшим полям,

Что в долинах печаль, ну а лес погребальной зиме

Отдал все, кроме елей, и я вас зиме не отдам.

7-е Письмо

Твой белый дом летел в тугой ночи,

И Моцарта сверчки неистово играли,

В саду неясные крыльца лучи

Нас то скрывали, то вновь открывали,

Как будто мы играли.

За ночь такую можно заплатить

Судьбой, в такие ночи происходят

Перевороты жизни. В небосводе

Нет ничего. И, если лампу запалить,

Огонь горит, хотя от лампы не уходит.

Мы оказались так, как средь земли,

Нет, на земле в средине океана.

Ночные бабочки опасно и упрямо

Стучались, в лампу, слепли и ползли,

Как волны по песку, шурша о рамы.

А возле дома в белых креслах мы

Уж объясняли свойства красоты —

“Киндзмараули” так легко все объясняет...

В саду незримо двигались цветы,

А яблоки топтались, как скоты,

И ночь была, как будто не растает.

Пошли зарницы и пугали нас,

Как предвестители. Мы все чего-то ждали,

Нам наши судьбы чем-то угрожали,

Сверчки, как “Боинги”, гремели, — мы дрожали,

И мир был ненадёжен, как баркас.

О, эту ночь придумал бы поэт —

Изгнанник-Дант, вернувшийся от Бога,

Но эта тьма невыразима слогом:

Она всё то, чего как будто нет,

Или чего невыразимо много.

В такую ночь густая темнота

Тверда, как состояние природы,

И безнадёжна, будто нет свободы...

Но прикровенна жизни полнота[2]

И тайна судеб под тяжёлым небосводом.

Твой дом пылал белей монастыря.

Никто не спал, и даже дети речи

Вели о вечно повторимой встрече,

Когда бы Бог нам бесконечно повторял

Любовь и тьму, и бабочек, и вечер.

Земля одна, поэтому одна

На ней любовь — дневна и полуночна.

Судьба всех нас пока благополучна.

В обыденности вечность нам дана,

Но в сумерках, в ночных полутонах,

Когда душа всё помнит, но не точно.

8-е Письмо

Почему ты такая Муза, хотя сама — Сафо,

И по оливковой роще в подвесках зеленых ягод

Не ходишь, а мчишь на вечно ломающемся авто?

Да будет путь твой благословен и мягок!

Скоро можно отметить годовщину писем моих.

Нет, они не романсы в беретах, не сладкозвучные барды, —

Просто это облако на облако проливает стих,

Парное ученичество судеб на расцарапанных половинках парты.

Вдохновительница беспризорная, бездомовница любых стен,

Но на закате кровавом твой монолог молод,

Будто не знаешь, не замечаешь за собой тень —

Не то часовщик-казначей, не то, страшнее, молох.

Прошлым летом в доме твоём мы претерпели жару,

В чём приобрели по одинаковому таланту.

А Москва поджаривалась в золотом и дымном жиру,

Подобно в геене огненной горящему протестанту.

И вслед за огнём так хотелось подвергнуться испытанью вод,

Утонуть и захлёбываться на вершине Килиманджаро!..

Но Гелиос заслушался музыкой твоих од

И сам, подобно Нерону, напевал гимны пожару.

И всё-таки в тунике, в сандалиях ланьих кож

Ты легко перешагиваешь через одно, второе, третье тысячелетье,

Идешь, оглядываешься, ищешь: “А кто на меня похож

В оливковых рощах, в Элладе, на Лесбосе, на планете?”

9-е Письмо

Написавший всего лишь одно писмецо

Замыкает кого-то с собою в кольцо...

И прогнившие, серые, старые двери

Словно два мертвеца, обнажают крыльцо,

В дерматин облаченные, словно в ливреи.

Здесь мы зазваны править и жить, как варяги,

Петербургским, московским, российским жильём,

Но дом насмерть прожит, мы и не проживём

В нём ни дня, ни любви, никакой передряги.

Если не рождены, то закованы в нём.

А виной переписка, эпистолы слоги,

Мерно взвешенный ритм современной эклоги,

То есть — судьбы из почерков в мелкую сеть,

И мы в этих тенетах запутались, многих

Обвиняя в предательстве большем, чем смерть,

И ни в чём не повинных, а лишь одиноких.

Как легка переписка, игра на открытках,

На надушенных весточках и на обрывках,

Да и в ум не придёт по примеру Толстого

Век сей живописать в эпохальных надрывах

И не нужен герой для подсчета простого,

Героиня — для обмороков и порывов.

Но когда ты на трассе, Олеся, гони!

Словно бес на хвосте поджимает ГАИ!

Бог с ним — с веком, промчим на обычной развязке.

Полосатые вёрсты бинтовой повязки

Нам никто не положит, — в кювете сгорит

Ком железа, пластмассы в бензине и смазке.

Но я всё же боюсь напугать, озадачить

Домочадцев твоих, их ночей и речей

Говорливых, как ветер, как дождь, как ручей,

Что способны шуметь, но не смысла не значить.

Впрочем, дочка кидает о стенку свой мячик,

Ты варенье готовишь на плитах горячих,

Дом твой больше поместье, чем дом.

И тебе не в новинку, блаженной гордячке,

Проживая судьбу, не заметить о том,

Что ты встретишь друзей криком, скоком, вином

И в счастливом бреду, и в сердечной горячке.

10-е Письмо

Вот ты пишешь про Седакову Ольгу,

Про Михаила, реанимированного удачно,

И я радуюсь этому, поскольку

Время, если не запечатлено, то утрачено.

И не мешаясь, с городской или полицейской хроникой,

Ты оставляешь свои отпечатки в любом деле

И будешь судима за ту малую толику,

Что запечатлела, пока пребывала в теле.

И вот соберутся по чину: одни злословить,

Другие оправдывать и охранять от тех,

Пока будет отвечать за все совесть,

Пока будет и стихов покрываться грех.

И потом в новом, а этого уже не будет,

(Знаешь, я в это верю) в мире том

Всё будет другое: небо, земля и люди,

И ты, иная, будешь петь Богу своим стихом.

Плачет сосед мой за стенкой

Плачет сосед мой за стенкой:

“Многими содержим напастьми, к Тебе прибегаю, спасения иский!”

Но почему это он, никем не винимый, вольный, да не в застенке

Всё плачет и кладёт поклоны, и всякую ночь не спит?

Инок многострадальный,

Скрытный таинник подвига и труда,

Плачет, а с утра в овраге лежат туманы,

Рассеются — побегут облака по небу туда-сюда.

Случилось, что угадал и молодой Тарковский

В шикарной цивилизации мира апостоловы слова:

На окраинах мировых праздников, фестивалей звезд есть

спасительные обноски —

Отребье мира, оправдывающее снеди неправедного стола.

И. А. Бунину

“…стояла религиозная ночь.”

Бунин