Андрей Муравьев - Путешествие ко святым местам в 1830 году Страница 82

Холодный ветер освежил нас на высочайшем хребте Кипра; мы услышали его шумное веяние промеж вековых сосен, которые, казалось, приветствовали путников тяжким колебанием родственных нам ветвей, и сквозь шум горного ветра еще отраднее для сердца раздался гул торжественного благовеста. На конце бора предстал нам величественный монастырь Кикко, орлиное гнездо иноков, поселившихся на высоте утесов. Наместник со всей братией встретил нас перед святыми вратами, и дивен был для взоров сей черный ряд отшельников на воздушных высотах Кипра. За ними вслед вступил я в собор и поклонился древней иконе Св. Девы, которой лик всегда утаен от взоров богатым покровом.

По преданиям греческим, три иконы Богоматери были написаны еще при жизни ее евангелистом Лукою. Первая из них, Богоматери милостивой, или Элеуссы, была перенесена из Царьграда в Россию и находится ныне в Успенском Московском соборе под именем Владимирской. Другая, с предвечным Младенцем на левой руке, славная в летописях Царьграда под названием Одигитрии, или путеводительницы, хранится ныне в Великопещерном монастыре греческом, в Морее{110}. Третья в обители Кикко, с божественным Сыном на правой ее руке.

Самый собор не велик, но его строение, равно как и расположение келий и галерей, напоминает тяжелое зодчество византийское времен Комнина. Оно соответствует пустынному величию гор и древних сосен, склонившихся к глубокому провалу, над которым стоит монастырь; картина сия достойна отступников мира. Два дня отдыхал я в гостеприимной обители. Последний воскресный гимн раздался для меня на горах Кипра, как отголосок того торжественного: «Христос воскресе», который поразил слух мой в самых дверях Его упраздненного Гроба, и невольно осиротело сердце на чужбине, когда замолкла для него сорокадневная песнь сия, к которой так радостно привыкает слух.

Архипелаг

Я спешил опять теми же ущельями в уединенное подворье на пустынном берегу Еще оставалось пять дней до отплытия, но я был лишен и последнего утешения, которое мне доставляло приятное общество сына нашего вице-консула и его молодого сотрудника. Они были отозваны в Ларнаку, и я остался один с г. Еропкиным и игуменом Вифлеема, беспрестанно надзираемый агой Левки, который опасался, чтобы я не принял на корабль свой кого-либо из островитян, бегущих в Царьград искать суда на бея. Наконец отплыл я из Кипра, в день св. Константина и Елены{111}, на греческом бриге «Амаранте», быстром и легком, который тогда в первый раз по праву поднял флаг своей освобожденной нации{112}. Слабый ветер неприметно отклонил нас к берегам Анатолии, в обширный залив Саталии, посреди которого тихая погода три дня держала корабль наш; ибо Средиземное море, волнуемое почти всегда западными ветрами, совершенно лишается оных в мае и июне, и тогда легкие суда, идущие от Сирии, более придерживаются берегов, чтобы пользоваться краткими бурями, часто веющими с гор Анатолии.

С трудом миновали мы величественный мыс Хелидон, который служит всегда направлением для пловцов, когда теряют они из виду западную оконечность Кипра, и медленно подвигались вдоль поморья, обтекая его частые изгибы и наслаждаясь картиной гор, облагавшихся тучами или ярко горевших румянцем вечера и денницы. Мимо развалин некогда пышной Миры Ликийской пролегала наша дорога. Спутник мой, посетивший на пути в Иерусалим сии места, рассказывал мне о величии обломков Миры, занимающих большое пространство на высотах и на отлогом поморье, где остатки водопровода и оснований знаменуют еще епархиальный город святителя Николая. Там служат молебны в его собственной малой церкви над упраздненной могилой, из которой жители Калабрии перенесли к себе, в город Бари, мощи чудотворца; два убогие инока и поныне удовлетворяют близ нее своими молитвами усердию мимо текущих{113}.

Несколько далее малый островок Кастель Россо принял нас в свою пристань; тесным проливом отделен он от материка; ветхий замок венчает вершину его отвесных скал и, быть может, по цвету своему дал ему название красного. Замок сей принадлежал некогда рыцарям Родоса и защищает узкий вход в малую, но тихую гавань, углубившуюся внутрь острова. Вокруг нее выстроен красивый городок, напоминающий крымскую Балаклаву. Мореходство есть главная промышленность богатых жителей, почти не зависящих от родосского бея. Они производят на судах своих торговлю архипелага с Сирией и доставляют поклонников в Иерусалим.

Следуя вдоль поморья, миновали мы вершины Патары, покрытые облаками; шумный ветер подул от них ночью и погнал нас к южной оконечности Родоса. Но корабль, часто переменяя паруса свои, боролся с непогодой, чтобы подняться к северу и пройти сквозь тесный пролив, отделяющий Родос от берегов Карии. На рассвете ветер промчал нас мимо низменных берегов острова. Вдали едва мелькали мачты покоящихся в пристани судов, и башни рыцарей, стоящие доныне на грани Запада и Востока, как последний отпечаток юношеского славного порыва Европы, которому ныне смеется она в своих сединах.

Начальник нашего судна с отменным искусством и опытностью управлял его течением промежду бесчисленных островов анатолийского берега; ибо во время десятилетней борьбы греческой ни один утес, ни одна отмель не остались неизвестными отважным мореходцам, которые всегда имели преимущество над флотом турецким, в случае опасности скрываясь посреди скал, недоступных большим кораблям. Самый бриг «Амаранта» и весь его экипаж участвовал в войне народной. Обойдя около острова Симы, уважаемого пловцами греческими по знаменитому монастырю архангела Михаила, и придерживаясь более берега, мы оставили влево от нас Нисари и другие малые острова, чтобы вступить в тесный пролив, отделяющий цветущий и плодоносный остров Станхио от Азии: там бросили на несколько часов якорь у живописного города Станхио, древнего Косса.

Легкий ветерок направил далее паруса наши к Самосу, и очаровательная летняя ночь застигла нас на мирных водах моря греческого. Тихо качался корабль на сонных волнах и казался сам одним из бесчисленных, мелких островов, которыми усеяна пучина наподобие звезд темного неба, сладостно утопавшего в ее лоне. Как дальние планеты, мелькали на грани двух стихий Каламина и Лера, и вдохновенный Патмос таинственной печатью приник к сей дивной хартии природы, которую величественно развивала она восхищенным взорам.

Утро встретило нас недалеко от Самоса. Рыбаки, в двух ладьях закидывавшие невод близ малого островка, быстро взялись за весла, увидя корабль наш, ибо в окрестностях Самоса всегда происходили жесточайшие морские грабежи и до того времени караванами собирались суда, чтобы миновать опасные места сии. Начальник судна с торжеством указывал мне поприще знаменитой битвы между всем флотом турецким и легкими судами греков, когда вскоре по разорении Хиоса капитан-паша хотел сделать высадку на Самос, и он описывал, как мужественно отстояли остров его жители и как вспыхнули корабли оттоманские, принужденные удалиться после многократных, тщетных усилий.

Радостно повторяли матросы рассказ своего начальника: каждый из них мог гордиться каким-либо блестящим подвигом в отечественной войне, и многие прицепили лично огненные челноки к кораблям неприятельским. Один только из их числа стоял в глубокой задумчивости, устремив неподвижно взоры на приближающийся к нам Самос. Я спросил его о причини грусти: «Бейзаде московский, – уныло отвечал он, – ты плывешь на родину, а вот моя! Посмотри, еще флаги эллинские развиваются в той малой пристани близ пролива; но скоро их не будет, и семилетняя независимость Самоса только отягчит для него прежнее иго. Мы бились на жизнь и смерть; Самос был страшен своими набегами Смирне и поморью Анатолии, и хотя ты сейчас увидишь, как тесен пролив, нас отделяющий от берега турецкого, но вражья нога не ступила доныне на остров. За что же исключили нас из границ свободы, подобно Хиосу, позволившему разорить себя, подобно Родосу, Станхио и другим, которые остались равнодушными в общем подвиге? Отчего же освободили соседнюю вам Ипсару? – и она вне пределов Цикладских. Нам достались одни голые скалы; все плодоносные острова еще под жезлом турецким; я не о них жалею, они не заслужили освобождения, но Кандия, но Самос? – как помирят в них два племени, взаимно обагрившиеся самой драгоценной кровью?». Я старался успокоить пылкого юношу, представляя ему, что первый шаг сделан, ибо главный вопрос состоял в признании независимости Греции; она же признана всей Европой. «Как видно, – возразил грек, – что у тебя нет ничего близкого в Самосе. У меня же там жена, у другого дети и дряхлые родители; что нам до признания Европы, когда мы все подвергнемся игу, быть может, и плахе? Что скажешь? – Переселись с семейством в Элладу! – но как и с чем? действие труднее слова, да и легко ли покинуть родину!». Я не хотел более ему прекословить, и судно наше быстро пронеслось по тесному проливу Самоса, разделенному еще на два рукава огромным утесом, который островитяне называют камнем Сампсона, рассказывая, будто он бросил его в море с соседних высот Анатолии. Перед вечером открылась нам на берегах ее Скала-Нова, по-турецки Кусадас, с древним замком и цветущими садами, одна из лучших пристаней поморья. Она была целью моего двенадцатидневного плавания от берегов Кипра, ибо корабль наш, следовавший в остров Сиру, для меня отклонился от прямого пути.