Франсин Риверс - Веяние тихого ветра [A Voice in the Wind] Страница 2

От верхней рыночной площади до нижней Акры город терзали волнения.

Внутри великого храма Божьего предводитель бунтовщиков, Иоанн, переплавлял золотые священные сосуды. Праведные люди не могли без слез смотреть на Иерусалим, невесту царей, мать пророков, дом царя Давида. Раздираемый собственным народом, он лежал теперь опустошенный и беспомощный, ожидая смертельного удара от ненавистных иноземных язычников.

Анархия уничтожила Сион, и Рим теперь готовился уничтожить анархию… где бы и когда бы она ни появилась.

Хадасса сидела рядом с матерью, и слезы наполнили ее глаза, когда она убрала черные волосы с исхудавшего, бледного материнского лица. Когда–то ее мать была красивой. Хадасса помнила, как мать распускала свои волосы, и они спадали по ее спине блестящими волнами. Папа называл эти волосы ее венценосной славой. Теперь они были тусклыми и грубыми, а когда–то румяные щеки стали бледными и впалыми. Она страдала от недоедания, кости ее рук и ног резко выпирали, и этого не могла скрыть даже ее серая верхняя одежда.

Взяв мамину руку, Хадасса нежно ее поцеловала. Рука была костлявой, безжизненной, холодной. «Мама?» Ответа не последовало. Хадасса оглядела комнату и посмотрела на свою младшую сестру, Лию, лежавшую в углу на грязном тюфяке. К счастью, она спала — во сне нестерпимые муки голода быстро проходят.

Хадасса отпустила мамину руку. Тишина давила на нее тяжелым грузом, боль в пустом животе была просто невыносимой. Только вчера Хадасса горько плакала, когда ее мать воздавала благодарность Богу за ту еду, которую Марк смог раздобыть для них: кожу со щита убитого римского воина.

Сколько все они еще проживут?

Пребывая в молчаливом горе, Хадасса отчетливо вспомнила, как ее отец сказал ей твердым и в то же время кротким голосом: «Людям не дано избежать своей судьбы, даже если они могут ее предвидеть».

Анания говорил ей эти слова несколько недель назад, — хотя теперь ей казалось, что прошла целая вечность. Все то утро он молился, а ей было так страшно. Она знала, что он собирается делать то же, что он делал все время до того дня. Он пойдет к неверующим людям и будет проповедовать им о Мессии, Иисусе из Назарета.

— Зачем ты опять хочешь идти и говорить перед этими людьми? В прошлый раз тебя уже чуть не убили.

— Перед этими людьми, Хадасса? Но они же твои братья и сестры. А я из колена Вениамина, — ей казалось, что она по–прежнему чувствует его нежное прикосновение к ее щеке. — Мы должны использовать любую возможность, для того чтобы говорить истину и проповедовать мир. Особенно сейчас. Для многих из них времени уже совсем не осталось.

Тогда она вцепилась в него:

— Прошу тебя, не уходи. Отец, ты же знаешь, что они с тобой сделают. Как мы тогда будем жить без тебя? Ты же не сможешь принести этим людям мир. В этом месте вообще нет никакого мира!

— Я говорю не о том мире, который есть на этой земле, Хадасса, а о Божьем. Ты сама об этом знаешь, — он прижал ее к себе. — Успокойся. Не надо так плакать.

Тогда она решила удержать его. Она знала, что никто не станет его слушать: люди не хотят слышать того, что он им говорит. Люди Симона разорвут его на части перед толпой, в назидание всем тем, кто только заикнется о мире. Такое уже бывало не раз.

— Надо идти, — его руки были твердыми, глаза добрыми, когда он коснулся ее подбородка. — Что бы со мной ни случилось, Господь всегда будет с вами. — Он поцеловал ее, обнял, затем отошел, чтобы обнять и поцеловать двух других детей. — Марк, ты теперь остаешься здесь с матерью и сестрами.

Подбежав к матери, Хадасса стала ее умолять:

— Ты же не можешь отпустить его! Он не может просто вот так уйти!

— Замолчи, Хадасса. Кому ты служишь, споря с отцом?

Мамин укор, несмотря на то что сказан он был мягким тоном, возымел действие. Мать и раньше много раз повторяла, что если человек не служит Господу, он неизбежно служит злу. С трудом удерживаясь от слез, Хадасса замолчала и больше ничего не сказала. Ревекка прикоснулась рукой к лицу своего мужа. Она знала, что Хадасса права, — он может не вернуться… наверняка не вернется. И все же, если на то Божья воля, значит, душе суждено спастись через самопожертвование. Одной жертвы вполне достаточно. Ее глаза были полны слез, и она не могла говорить — не смела говорить. Потому что, если бы она заговорила, она бы наверняка присоединилась к Хадассе и стала бы умолять его остаться в живых, остаться в их маленьком доме. Но Анания лучше нее знал, в чем состоит Господня воля, касающаяся его жизни. Он прикоснулся к ее голове, и ей стоило немалого труда, чтобы не заплакать.

— Помни о Господе, Ревекка, — многозначительно сказал Анания. — Он всегда с нами.

…Он не вернулся.

Хадасса осторожно склонилась над матерью, боясь, что потеряет и ее. «Мама?» Снова не последовало никакого ответа. Дыхание у матери было совсем слабым, а лицо — мертвенно–бледным. Почему так долго нет Марка? Он ушел еще на заре. Не может же Господь забрать и его…

Находясь в полной тишине, Хадасса все сильнее чувствовала страх. Она отрешенно гладила мать по волосам. Прошу Тебя, Боже. Прошу! Никакие слова в голову не приходили. Она чувствовала только стон, исходивший из глубин души. О чем просить? Чтобы они умерли поскорее, до прихода вооруженных римлян, и тем самым избежали мучительной смерти на кресте? О Боже, Боже! Ее мольба была беззвучной и отчаянной, беспомощной и наполненной страхом. Помоги нам!

Зачем они вообще пришли в этот город? Она ненавидела Иерусалим.

Хадасса изо всех сил боролась с отчаянием. Оно стало настолько тяжелым, что она физически ощущала его тяжесть. Она пыталась занять себя приятными мыслями, воспоминаниями о счастливых моментах своей жизни, но ничего такого на ум не приходило.

Она вспомнила о том давнем времени, когда они находились на пути из Галилеи, тогда они даже не предполагали, что окажутся запертыми в этом городе. Вечером, накануне въезда в Иерусалим, ее отец сидел на вершине холма; перед ним открывался вид на гору Мориа, на которой Авраам едва не принес в жертву Исаака. Он рассказывал истории о тех временах, когда он был мальчиком и жил в окрестностях этого великого города, до поздней ночи говорил о законах Моисея, при которых они выросли. Он говорил о пророках. Он говорил об Иешуа, Христе.

Хадасса тогда заснула и во сне видела, как Иисус накормил на склоне горы пять тысяч человек.

Она вспомнила, как потом отец разбудил всю семью на заре. Она вспомнила, как с восходом солнца свет озарил мрамор и золото храма, превратив здание в сияющее чудо, которое можно было видеть на мили вокруг. Хадасса до сих пор помнила тот трепет, который она испытала при виде храма. «О отец, он так прекрасен».

— Да, — торжественно сказал он. — Жаль только, очень часто то, что выглядит красиво, не живет вечно.

Несмотря на те преследования и опасности, которые ждали их в Иерусалиме, отец, входя в городские ворота, был полон радости и надежд. Можно было надеяться, что здесь больше соотечественников прислушается к нему, больше людей доверят свои сердца воскресшему Господу.

В Иерусалиме к тому времени почти не осталось истинных верующих. Много христиан было брошено в темницы, еще больше вынуждено было бежать в другие места. Лазарь, его сестры и Мария Магдалина были изгнаны; апостол Иоанн, дорогой друг семьи, оставил Иерусалим два года назад, взяв с собой Мать Господа. И все же отец Хадассы остался. Раз в год он вместе со своей семьей приходил в Иерусалим, чтобы встретиться с другими верующими в верхней комнате. Они ели хлеб и пили вино, как это делал накануне Своего распятия Господь Иисус. В тот год Пасху проводил Симеон Вар — Адония:

— Агнец, пресный хлеб и горькие травы Пасхи имеют для нас такое же значение, как и для наших иудейских братьев и сестер. Господь наполнил все это смыслом. Он есть святой Агнец Божий, Который, будучи Сам без греха, взял на Себя горечь наших грехов. Подобно тому как сынам Израиля в Египте было велено помазать кровью агнца косяки своих дверей, чтобы Божий гнев и Божий суд миновал их, Иисус пролил за нас Свою Кровь, чтобы мы в день суда оказались безвинными перед Богом. Мы сыновья и дочери Авраама, потому что мы спасаемся Его благодатью через веру в Господа…

Последующие три дня они праздновали, молились и повторяли учение Иисуса. На третий день они пели песни, радовались, повторно преломляли хлеб в день воскресения Иисуса. И каждый год в течение последнего часа собрания отец рассказывал о себе. В тот год все было как всегда. Большинство собравшихся много раз слышали его рассказ раньше, но всегда были те, кто только что обрел веру. И отец рассказывал свою историю именно им.

Он стоял перед собранием, простой мужчина с седыми волосами и бородой, с темными глазами, полными света и искренности. В нем не было ничего примечательного. Даже когда он говорил, в нем не было ничего необычного. Отличало его от других только прикосновение Божьей руки.