Александр Лернет-Холенья - Пилат Страница 23

«Существовало множество иудейских сект, — сказал верховный судья, — и со временем сектантство принимало в рамках иудейства все большие размеры, так что о них, сектантах, можно сказать то же самое, что про наших собственных галицийских иудеев: даже если в доме жил один-единственный иудей, в доме было по крайней мере два или три различных направления иудейской веры. Получалось приблизительно так, как сейчас обстоит дело с холдинговыми компаниями в княжестве Лихтенштейн, где уже давно холдинговых компаний больше, чем жителей. Но так или иначе: неизвестно, чтобы в то время Синедрион применял против сект драконовские меры, не говоря уже о том, чтобы против одной из них прибегали к помощи римлян, и чтобы Рим также выступал бы против какой-либо религии, которую исповедовали его граждане…»

«Только против Христа, — сказал кардинал, — выступил Синедрион, и только против христиан выступил Рим».

«Конечно, — ответил верховный судья, — но какие были для этого причины? Секты, несмотря на все их особенности, всегда находились в рамках закона Моисея, и то же самое делали последователи Иисуса. Христианство и протестантизм, так сказать, тоже противостояли друг другу, и именно потому, что они произошли из иудейства и католицизма, которые противились собственному реформаторству, в конце концов произошел разрыв. Первоначально Лютер и Христос были всего лишь реформаторами и не были основателями религий. В Евангелиях говорится, что Христос время от времени противился рабскому следованию формалистическим указаниям. Но ни в коем случае этими незначительными отклонениями от иудейской ортодоксии нельзя объяснить такие экстремальные нападки на Спасителя. Иисус никогда не прерывал связи с Ветхим Заветом, даже сам Павел не заходил так далеко, чтобы разорвать эту связь. Первым попытался это сделать Маркион, но с ним вели серьезную войну, исход которой долгое время не был ясен».

«Тогда, — сказал кардинал, — я настаиваю на том, чтобы Вы объяснили, почему первосвященник захотел осудить национального героя любой ценой».

«Потому что тогда политическая и экономическая мощь в Иудее находилась у высших слоев общества, — сказал верховный судья, — и во главе общества стояла явная аристократия, а именно те семьи, которые имели власть назначать первосвященников, — то есть саддукеи. Однако и среди них теплилось опасное недовольство низкого народа, жившего в нищете. Не то чтобы у простонародья не хватало духовных вождей, их поставлял слой низшего, материально плохо обеспеченного священства во главе с фарисеями; и поэтому в воздухе всегда носилась угроза социального переворота. Каждое правительство должно выступать за поддержание существующего порядка, и здесь с этой само собой разумеющейся обязанностью соединялся жизненный интерес слоя, из которого только и образовывалось это правительство, почему опять же получалась связь, смычка с римским наместником, хотя именно его в этих кругах больше всего ненавидели».

«Итак, вы хотите официальное политическое руководство в Иерусалиме представить как благосклонное к Риму?»

«Ни в коем случае. В этих слоях могли также быть сторонники Рима, но большинство было безусловно национально настроено. Однако издавна люди скорее готовы к тому, чтобы рисковать своей жизнью, а не своей собственностью, и поэтому безответственный фанатизм охватывает бедняков гораздо легче, чем богатых. Поэтому официальный Иерусалим оценивал сложившуюся ситуацию определенно более трезво, по сравнению со страстно возбужденными бунтовщиками из черни. Люди были очень осторожны и не примыкали к восстанию, или еще не примыкали, совсем наоборот, относились к нему очень сдержанно и думали прежде всего о том, чтобы не показаться сочувствующими ему; и когда, наконец, мятеж произошел, люди очень старались подчеркнуть свою явную лояльность перед прокуратором. Когда был утрачен национальный аспект событий, концентрированные усилия этих кругов вовсе открыто устремились к тому, чтобы отделаться от Христа, в котором они видели опасность своему привилегированному положению или, по крайней мере, социальному порядку, который они считали правильным.

Сразу запланировали схватить Христа, и несколько позднее это действительно осуществили. Христа схватили без какого-либо серьезного сопротивления. Объяснять, что это могло произойти лишь только из-за присутствия предателя в ближайшем окружении Христа, совершенно нет оснований. Если бы не произошло принципиального изменения ситуации, то было бы непонятно, почему исчез страх перед возбужденностью народа, которая вдруг потеряла свое парализующее действие; даже непонятно, почему Спасителю, окруженному самыми верными учениками, пришлось спасаться в одиночестве на Масличной горе, в то время как возникшее вокруг его личности движение шло полным ходом. Его место было бы как раз среди своих сторонников, если не в главной ставке всего движения.

Все это можно объяснить только тем, что восстание произошло во временной промежуток между въездом Христа в Иерусалим и началом его укрывательства на Масличной горе, и тем, что Варавва был схвачен прежде всех. Вспышка восстания была первой искрой, и с восстанием так легко покончили, что оно даже не оставило следа в документах того времени. Самые деятельные руководители были мертвы или пойманы вместе с Вараввой, и фанатизм массы захлебнулся сам в себе. Осталась лишь горечь и ненависть против того, в ком видели посланного Богом Спасителя, и которого теперь считали обманщиком и провокатором, приведшим к беде.

Все сразу становится понятным. Ясно, почему теперь Синедрион выступил, не боясь, против Иисуса, так как не было риска столкновения с возбужденным народом; понятно также, почему ученики еще имели при себе «два меча», почему Симон Петр ударил, почему Господь остановил его, так как уже стало бессмысленно защищаться, и понятно почему Иисус и его приближенные не решились ночевать в городе, а спрятались в кустарниковом лесу на склоне Масличной горы, возможно еще надеясь оттуда пробиться снова на родину».

«В лучшем случае это может быть анализом хода исторических событий, — сказал кардинал. — Однако все это еще не является ни малейшим доказательством колебаний в поведении Господа».

«Штурм храма, — сказал президент, — словно эрратический валун посредине земной жизни Спасителя. Это было актом насилия, а насилие было самой крайней противоположностью всему, что мы о нем знаем. Ведь что бы он ни обнаруживал в святом гневе и воинственной страстности, это всегда было направлено только против злостного искажения заповедей Бога, против лицемерия и жестокосердия. То, что мы о нем знаем, это не что иное, как мягкость, доброжелательность, нежность. «Он ходил по стране, рассыпая благие дела». Он хотел обратить в веру и сделать людей душевными, и исправление людей было миссией, которую он поручил своим ученикам. Ничто ему так не претило, как подавление силой, никогда он не вступал в спор со светскими властителями, не видно никаких следов насильственного сопротивления существующему порядку. Все нацелено у него в мир иной; то, что происходило на земле, для него ничего не значило, его царство было не от мира сего.

Затем последовали события в Иерусалиме. Уже въезд в город был чем-то совсем иным, нежели скромные поездки проповедника по Галилее, и он показывает себя в качестве манифестанта, смелого оглашателя программы; а затем последовало выполнение первого пункта программы — штурм храма, акт насильственного действия, открытое выступление против высших властей, очевидное вмешательство в установленный ими порядок. Что же тогда случилось? Какие изменения произошли тогда и подготовили почву для тех действий, которые совершенно разрушили привычную картину? Я нахожу только одно объяснение, которое, однако, кажется, полностью проясняет то, что осталось непонятным».

Кардинал повернулся к собеседнику.

«Ну?» — спросил он почти невежливо.

«То, что Спаситель осознавал свою мессианскую миссию, — сказал верховный судья, — это мы знаем из Евангелий. Мы можем даже узнать, как это осознание постепенно развивалось. Внимательный читатель может проследить, как в Иисусе первоначальное осознание своего призвания быть проповедником постепенно переходило в убежденность в своем мессианском назначении. Это осознание у него формировалось сначала постепенно, с некоторыми сомнениями и отступлениями, и было время, когда он просил своих апостолов никому об этом не говорить, и демона, который впервые обратился к нему как к сыну Бога, он заставил замолчать. Позднее его уверенность в себе все более крепла, и ко времени его вступления в Иерусалим уже сменилась на весомую убежденность, — и она никого больше не только не пугала, а была всеми чаема.

Но мессия, каким он стал, был совсем другим, чем тот, кого он имел перед глазами и по образцу которого он считал нужным себя развивать. Для того мессии время триумфа мощи и великолепия отодвигалось на гораздо поздний период, в вечность после заката этого мира. Однако до той поры он не должен был проявлять никакой внешней силы и не вникать в ход земных событий, и его задачей на земле была лишь подготовка всех людей к великому изменению, которое будет заключаться в освобождении от всех вещей этого мира и в примирении с Богом.