Франсин Риверс - Веяние тихого ветра [A Voice in the Wind] Страница 49

Повозка, в которой сидел закованный в кандалы Атрет, сильно трясясь, продвигалась по улицам Рима. Пораженный увиденным, Атрет мог только в молчании озираться по сторонам. Всюду, куда он только ни смотрел, стояли дома: маленькие лавки и крупные торговые строения, убогие лачуги и богатые жилища, гигантские мраморные храмы с ослепительно–белыми колоннами и небольшие храмы, покрытые черепицей и позолотой.

Рим пестрел разными красками. Массивные здания были сложены из красно–серого гранита и алавастра, лилово–красного египетского порфира, черно–желтого нумидийского мрамора, белых каррарских камней. Каждый день в городе возводились здания из дерева, кирпича, покрытые ослепительно–белой штукатуркой. Даже статуи были выкрашены в яркие цвета, некоторые были украшены богатыми тканями.

Несмотря на все это великолепие, над имперским городом стояла нестерпимая вонь, от которой голова Атрета раскалывалась и начались спазмы у него в животе. Атрет вспомнил свежий лесной воздух своих родных мест, запах сосны. Здесь же он ощущал запах жареного мяса вперемежку с вонью, идущей от вод Тибра и сточных городских труб. Какая–то женщина вылила помои прямо из окна своей лачуги, едва не обдав ими раба, несущего узлы своей хозяйки. Другому прохожему повезло меньше. Облитый помоями, он стоял и проклинал ту женщину, которая уже отставила ведро в сторону и поставила на окно корзину с бельем. Пострадавший все кричал на нее, а она, не обращая на него никакого внимания, развешивала выстиранные туники на веревку для просушки.

Атрет остро затосковал по своему поселению, уюту бревенчатого длинного дома, очищающему огню. Он затосковал по тишине. Ему не хватало уединения.

Мужчины и женщины самых разных национальностей глазели на него и на других, сидящих в повозке. Повозка ехала очень медленно, поэтому любой похожий мог не спеша подойти и спокойно высказать в адрес сидящих в ней какие–нибудь оскорбления. Судя по всему, к Атрету толпа проявляла особый интерес. Какой–то прохожий прикоснулся к нему так, что волосы на загривке Атрета стали дыбом. Германец хотел броситься на него только с одной целью — свернуть ему шею, но сделать это ему не давали цепи, в которые он был закован. Бато отдал приказ, и несколько стражников подошли к повозке, чтобы отогнать от нее зевак. Но те все равно шли за ней следом, отпуская весьма нелестные замечания.

В Германии мужчин, которые испытывали влечение к мужчинам, топили в болоте, таким образом стирая разврат с лица земли. Но здесь, в Риме, люди открыто говорили о своих страстях, заявляя о них с крыш домов и на углах улиц, и делали это гордо, как павлины.

Сердце Атрета наполнилось жгучим негодованием. Тот Рим, о котором вокруг говорили с таким благоговением, на самом деле оказался вонючим болотом, погрязшим в грязи разврата. Ненависть Атрета возрастала, и в нем далее пробудилась гордость. Его народ был чистым, незагрязненным теми, кого он завоевывал. С другой стороны, Рим принимал к себе всех, кого он покорял, Рим терпимо относился ко всем излишествам, принимал всяческую философию, поощрял всяческую мерзость. Рим был, таким образом, представлен всеми уголками своей империи.

Когда повозка въехала в ворота Великой школы, Атрет почувствовал некоторое облегчение, увидев ту обстановку, к которой он успел привыкнуть. Возникло ощущение, что, очутившись за толстыми стенами гладиаторской школы, он вернулся домой. Чувство достаточно неприятное.

Между этим лудусом и лудусом Капуи особой разницы не было. Римская школа представляла собой огромное прямоугольное строение с открытым двором посередине, где проходили тренировки. Вокруг этого двора проходил крытый проход с небольшими помещениями, открытыми в сторону двора. Здесь располагались также кухня, больница, арсенал, квартиры для наставников и стражников, тюрьма с оковами, железом для клейма, плетями. Была в этом лудусе и отдельная крохотная камера, в которой узник не мог сесть или вытянуть ноги. Единственное, чего здесь не было, — это огромного кладбища. Закон запрещал хоронить мертвецов на территории Рима.

Даже после того как ворота закрылись, до Атрета продолжал доноситься шум города. К этому времени уже стемнело, и путь освещал свет факелов. Когда Атрета вели в его камеру, он изо всех сил боролся с нарастающим чувством отчаяния. Даже если ему удалось бы бежать из этого лудуса, ему еще пришлось бы добираться до городских ворот и миновать стоящую там охрану. И даже если бы он вырвался за пределы города, до родных мест все равно было очень далеко, и как туда добраться, он не имел ни малейшего представления.

Атрет начинал понимать, почему каждого человека перед входом в камеру тщательно обыскивали и почему стражники в темные ночные часы все время ходили взад–вперед по длинному коридору. Смерть начинала казаться желанной.

Жизнь снова вошла в привычное русло. Еда в Великой школе была лучше и обильнее, чем у Скорна Проктора Карпофора. Атрету было интересно, будет ли у него другой такой высокомерный и глупый ланиста, как Тарак.

Бато оказался не таким, как все те, с кем Атрет имел дело во время своего заточения. Эфиоп был интеллигентным и проницательным человеком. Более крепкий, чем Тарак, он никогда не опускался до насмешек, унижений или неоправданных физических оскорблений, чтобы добиться от тренируемых того, чего ему было нужно. Атрет испытывал к нему невольное уважение и всегда говорил себе, что Бато не римлянин, а потому с ним можно иметь дело. Из разговоров других людей Атрет понял, что у него много общего с этим чернокожим. Бато был вождем своего племени, старшим сыном вождя, убитого в битве римским легионером.

Тренируясь у Бато, Атрет учился владеть левой рукой так же мастерски, как и правой. Чтобы укреплять мышцы, Бато давал ему для тренировок оружие в два раза тяжелее, чем то, с которым ему предстояло выходить на арену. Бато выводил его на тренировочные схватки с более опытными гладиаторами, часть из которых уже сражалась на арене. Дважды Атрет получал ранения. Бато никогда не останавливал поединок после первой крови. Он ждал до того момента, когда для нанесения смертельной раны оставалось нанести единственный удар.

Атрет работал усерднее остальных. Не произнося ни слова, он внимательно слушал, наблюдал, внимательно изучал каждого гладиатора, прекрасно понимая, что его дальнейшая жизнь зависит от изучаемого им человека.

Иногда в лудус приходили женщины — те римлянки, которые находили интересным потренироваться с каким–нибудь гладиатором. Находясь под неотступным вниманием стражников, они выполняли вместе с гладиаторами упражнения. Одетые в короткие туники, как мужчины, они показывали всем свои ноги. Атрет смотрел на таких женщин с презрением. Они с высокомерием считали себя такими же сильными, как и мужчины, однако от своих капризов и избалованности им все равно не удавалось избавиться.

Мать Атрета была сильной женщиной, способной в случае необходимости вступить и в бой. И все же Атрет никогда не слышал от нее заявлений о том, что она лучше или хотя бы не хуже какого–нибудь мужчины. Ее мужем был Гермун, вождь хаттов, и ему не было равных. Мать Атрета была колдуньей и провидицей, и никто из хаттов не мог с ней сравниться. К ней даже относились как к богине.

Атрет вспомнил свою молодую жену, Анию. В нем тогда впервые пробудилась нежность. Он пытался защитить ее от каких бы то ни было обид, но лесные духи забрали от него и ее, и его сына.

Он посмотрел на молодую римлянку, которая тренировалась с мужчинами. Ни одна из женщин его племени не оделась бы в мужскую одежду и не стала бы размахивать мечом, как будто одно упоминание о том, что она женщина, могло вызвать гнев и обличение со стороны окружающих. Губы Атрета презрительно изогнулись. Эти римлянки приходили в лудус, презирая мужчин, после чего старались на них же походить.

Он обратил внимание на то, что эти женщины не старались овладеть навыками боя. Они выбирали самых неопытных воспитанников, на которых можно было бы испытать клинки, а нанеся кровавые раны, начинали важно прохаживаться по двору. Они считали себя равными мужчинам по силе. Как глупо! Все те, с кем они тренировались в парах, были ограничены негласным законом — только свободные римлянки могли тренироваться с гладиаторами, и одна–единственная царапина на нежной белой коже римлянки могла стоить гладиатору жизни, если только эта женщина не проявляла великодушие и не приказывала помиловать его.

Были и такие женщины, которые приходили не «сражаться», а наблюдать за тренировками с безопасных балконов. Бато не возражал против этого, потому что под женскими взглядами гладиаторы начинали работать более старательно, особенно если это были взгляды привлекательных женщин. Мужчины начинали напрягать мускулы, распрямлять плечи, тогда как женщины с улыбками и смехом смотрели на них с балконов. Другие же, как Атрет, совершенно не обращали на них внимания, полностью сосредоточившись на тех навыках, которыми еще предстояло овладеть.