Ойген Херригель - Дзен в искусстве стрельбы из лука Страница 28

Расслабленность дзэн-буддиста совсем другая. Как лакомый плод многолетних, осознанных трудов, она слишком далека от того, чтобы оставаться просто позой. Она становится состоянием — в основных чертах приобретенным, а в процессе совершенствования подаренным.

Дзэн-буддист расслаблен, потому что он научился безоговорочно подчиняться своему учителю. Поскольку с каждым днем становилось легче шаг за шагом преодолевать предписанный путь и жить только сегодняшним днем, не заботясь о дне завтрашнем. Он дал себя убедить, что не сможет собственными силами заставить цель (просветление и возрождение) приблизиться и должен отказаться от помощи чувств, разума и воли, если не хочет потерпеть фиаско.

Но расслабленность, которой в непрерывных упражнениях достиг бывший адепт, — это только тень той окончательной расслабленности, которой нельзя ни научиться, ни лишиться, которая дарована просветленному при возрождении. Это расслабленность того, кто чувствует себя несомым по всем дорогам, во всех своих деяниях и недеяниях, не понимая, как это происходит. Он больше уже не живет в своей самости (потому что все когда-то собственное, личное, самостное ушло и возродилось в новом образе и значении), теперь он живет через всеохватывающую истину или, как говорят дзэн-буддисты, через свою «природу Будды». Это не имеющая имени и образа причина, лишенная самости основа себя, которая раскрывается в просветлении и только тогда становится действенной.

Просветление, возрождение, природа Будды

Просветление охватывает человека внезапно и похоже на духовную катастрофу — это знают все просветленные.

Их самосознание и здравый смысл, их добродетель и совесть, их убеждения, меры и ценности, по которым они до сих пор строили свою жизнь, внезапно теряют свое значение. К ним больше не возвращаются даже для проверки, от них отказываются, как будто они вообще никогда не существовали.

Преобразующая сила просветления настолько неотразима, что кажется, будто жизнь просветленного попала в новое измерение, открывшись для новых возможностей, о которых он раньше даже не подозревал.

И одновременно с этим возрождением он усваивает то, чем он является в основе своей сущности: свою «природу Будды», как говорят дзэн-буддисты. (Охарактеризовать эту природу как «лучшее» или собственно «я», или даже как «сверх-я», значило бы вступить в противоречие с осознанным положением вещей. В этой изначальной сфере больше уже нет ничего похожего на «я» или «сам». Это изначальная природа, лишенная самости и «я» основа, не имеющая имени и образа первопричина самости.)

На вопрос о сути природы Будды дзэн-буддист ответил бы: она неподвижна (если ему не нужно избегать понятийных объяснений). Но если попытаться поймать его на слове и указать на диалектические трудности соотношения между этой неподвижной основой души и ее внутренней подвижностью, то он решительным движением руки отметет все разговоры и объяснит, что о природе Будды невозможно говорить ни как о подвижности, ни как о не-подвижности. Она ни первое и ни второе; она и то и другое и при этом ни то и ни другое. Что она такое, можно узнать, уловить, но нельзя ни понять, ни выразить через мысль.

Радость за других и сострадание*

Дзэн-буддист лишается самости, и благодаря этому в его жизнь входят надежность и постоянство. Он радуется и страдает так, как будто радуется и страдает совсем не он. У него такие же ощущения, как при дыхании: дышит не он (как будто дыхание зависит от него и его согласия), а дышат его (и ему остается разве что осознанно за этим наблюдать).

* В буддизме входят в состав так называемых «четырех безмерных» (отношений, чувств): любовь, сострадание, со-радость, ревностность — по отношению ко всем существам.

Но сначала желание все-таки присутствует здесь и сейчас как мое желание, нежелание — как мое нежелание, радость только тогда радость, если она делает счастливым меня, страдание есть страдание только в той степени, в какой оно мучает меня.

Но как раз из-за этой соотнесенности с «я» просветленный относится к чувствам с подозрением. Пока такие чувства связаны с «я» и пребывают в нем, это лишь поверхностные явления, которые не имеют ничего общего с основой его существования. До самых глубин они затрагивают его только тогда, когда он в состоянии чувствовать их неописуемо просветленным способом как выражение желания или муки вообще, а не относящихся лично к нему. Тогда он знает, что это не он радуется или страдает лично и субъективно, а что мир, всеохватная сущность его бытия, радуется или страдает в нем или через него.

Это непонятно до тех пор, пока кажется, что чувство проявляется как результат мыслительной интерпретации, то есть как будто его источник — рефлексия. Об этом не может быть речи. Здесь нет толкований, резонанса, здесь не разбираются, а совсем скромно чувствуют, видят и осознают так, как способен чувствовать, видеть и осознавать просветленный. Разум тут бесполезен. Здесь пролегает неприступная граница, отделяющая размышления, даже если они весьма поучительны. А вот бессловесное чувство (если это не поверхностный порыв, а состояние, исходящее из самых глубин человеческого сердца) проникает сквозь все преграды даже в молчаливые создания и затрагивает их скрытую суть, так что человек, внезапно захваченный открывшимся перед ним, видит безграничное родство всего живого. Разум не замечает этого родства, не хочет его воспринимать и сознание.

Боязнь слов

Иногда появляется искушение считать, что дзэн-буддист обделен чувствами, а может быть, и вовсе бесчувственный. Конечно, не потому, что внутри он остается недвижным. Ведь внешне эта недвижность ощутима так же мало, как покой морских глубин, если судить по поверхности. Все дело в том, что дзэн-буддист старается не выставлять свои чувства напоказ и неохотно облекает их в слова.

Боязнь слов имеет разные мотивы.

Во-первых, сначала осознанно культивируемое, а потом превратившееся в инстинкт отторжение нечестности преувеличения. В ходе своего становления дзэн-буддист узнает об опасности, связанной с вербальным выражением своих чувств: человек выражает больше, чем чувствует, и, следовательно, имеет в виду меньше, чем говорит. С другой стороны, дзэн-буддист обладает слишком хорошим слухом, так что от него не может укрыться, насколько легко откупиться от навязчивых чувств, выразив их словесно. Если один раз сказать тому, кто познал тяжкие страдания, насколько горячо ты принимаешь участие в его судьбе, и почувствовать, как успокаивают и ободряют слова сочувствия, то становится понятно, что удовлетворить его потребности можно столь простым способом. И тут же теряешь этого человека из виду, начинаешь думать о нем отстранен-но, равнодушно отворачиваешься, возвращаясь к своим собственным делам, то есть уничтожаешь истинный смысл чувства и становишься день ото дня все более поверхностным. И наконец (тут мы подходим к основному мотиву), дзэн-буддист не ограничивает радость и сострадание только человеком и тем, что с ним связано. Своими чувствами он охватывает все, что живет и существует: то есть он не исключает животных и растения, вплоть до самых незаметных. По отношению к ним слово бессильно. И даже если некоторые из них неравнодушны к человеческой интонации или выполняют приказы, удивительно тонко реагируя на голос своего хозяина, они все равно никогда и ни на что не дают ответа.

Общение со всем сущим

То обстоятельство, что слово перекидывает мостик от человека к человеку, не есть повод пренебрежительно или даже презрительно относиться к сферам жизни, где слово не соединяет, не создает живого контакта, а наоборот, разверзает пропасть (как будто то, что не достигло ступени «человек», есть явление временное и поэтому не должно восприниматься как существенное).

Чувства не становятся слабее из-за того, что не имеют имени. В них тем больше искренности и интенсивности, чем меньше человек готов перевести их в плоскость вербального выражения. Дзэн-буддист постоянно получает подтверждение этого из собственного опыта, свидетельствующего, что существует глубинное общение, которое охватывает все формы жизни (в том числе и связанные с человеком) и ради непосредственности отказывается — потому что должно отказаться — от слова, разговора, диалога.

Становится понятно, что дзэн-буддист вовсе не воспринимает это как красивую сказку и убеждается на своем опыте: искренние чувства выходят за любые созданные разумом границы. Но еще более важно, и даже имеет решающее значение, что радость за других и сочувствие для него не необязательные личные чувства, которые, конечно, отличают и определяют его духовно-душевный уровень, но все-таки остаются бездейственными и исчезают, как будто их никогда и не было. Однозначный опыт постоянно подтверждает, что существование этих чувств изменяет лицо мира. Поэтому дзэн-буддист удовлетворяется тем, что имеет чувства и хранит их. Он не заключает их в самом себе для собственного удовольствия, а дает им возможность совершенно беспечно и ненамеренно проявляться в его поведении. Он не проходит мимо чужих радостей и бед, не приняв в них участия, не подтвердив их и не укрепив силой своих собственных чувств (которые на самом деле не его, чтобы они полнее раскрывались в своих внешних проявлениях.