Федор Гиренок - Метафизика пата Страница 4

Везде смеются. Все смешно. Кругом смехопаты. Смехотворчество создает дизайн мнимых глубин пата. Но это-то и смешно. Смех без причины – признак дурачины.

Смех постепенно переходит в повседневную икоту. Икать и смеяться – это одно и то же в эстетике сытых. Вечный шах существует для смехопатов. Он ими кормится.

1.7. Эстетика пата

Патоанализу подлежит не отклонение от нормы, а ноль нормы. Нулевая нормальность пата расшифровывается в эстетике. Например, есть добро и есть зло. И добро не совпадает со злом. Что-то из них выше, а что-то ниже. Этика не любит нулей. Но эстетически все равно. Область, в которой добро и зло равны, я называю эстетической. То есть патовой. Эстетика низкого не отличается от эстетики высокого. Это одно и то же. Это ноль. А на нем, как на фундаменте, норма и отклонение от нормы.

Патоанализ вылавливает эстетические нули и отмечает следы, которые они оставили на теле, после распада души. На что душа распалась? На дух и тело. И ни там, ни здесь нет места морали. Везде эстетика. Патовая эстетика – это машина разрушения души. Это нулевая смерть вселенной. На всем следы эстетики. На всем следы смерти.

Везде дизайн пата.

«Гонорий забавлялся любимым петухом, когда получил известие о падении Рима». Не помню, у кого я вычитал эту фразу, но помню, что она увела меня к Бердяеву.

Вернее, к пароходу, на котором Бердяев, а значит и его любимый кот Мури, плыли в Европу, в изгнание.

Бердяев – не Гонорий. Но и тот, и другой эстетики пата. Гонорий – телесной.

Бердяев – духовной. Что Рим? Гонорий боялся за судьбу петуха. У Гонория – Рим. У Бердяева – Россия. Но что Россия? Бердяев боялся за судьбу кота. Когда кот умирал, Бердяев икал и плакал. Когда умирала Россия, Бердяев был озабочен поисками чистого носового платка.

Россия – она далеко, как что-то ноуменальное. А кот – вот он, рядом, под рукой.

Его можно потрогать. Кот выделен эстетической телесностью пата, мистика которого перевешивает ноуменальность.

Глава II.

ВВЕДЕНИЕ В ПАТОАНАЛИЗ

«Пат» – термин описания постсубъектных структур. Ой обозначает ситуацию, в которой у того, кто ходит, хода нет. А у того, кто лишен хода, ход есть. Кто ходит? Субъект. То есть субъект – это не под-лежащее, а под-ходящее, суть которого устанавливается ответом на вопрос: чья очередь? Ход – не поступок, а очередь в игре. Субъектность разоблачается в очереди. Кто ходит? Этот вопрос всего лишь маскировка безразличия,к субъекту. Какая разница, кто ходит.

Спрашивается другое: чей ход. Вернее, чья очередь? А она анонимна. «Кто» претендует на субъектность. В последнем случае звучит безразличие к тому, что претендует быть субъектом и что помещает себя в рубрику с маркировкой «кто».

2.1. Пас

«Чей ход» – основной вопрос патоанализа, который можно считать завершенным только после того, как будет услышано: «пас». Чей ход? Пас. Конечно, можно уступить очередь. Но пас составляет патовую возможность любого хода. В нем растворены остатки былых субъектных структур.

Пас – это не просто пропуск, маневр в лабиринте игры. Пас – это намек на возможный пат. Желание уйти в бессубъектный мир. Пас не имеет никакого отношения к бунту. Это не отказ от участия в деле. И не экзистенциальный вызов складывающемуся порядку вещей. Пас – передача в бесконечность -симулятивной коллективности. А там как получится. Можно ли назвать трусом того, кто пасует?

Вряд ли. Хорошо пасующие – основа симулятивной коллективности. Например, кочевой.

В пассивности паса засвидетельствовано радикальное переосмысление субъектности.

Почему пас? Потому что мир потерял стержень. Он обмяк. В нем прошлое прошло.

Будущего уже не будет. В настоящем нет ничего стоящего.

Что потеряно? Точка интенсивности, бессмысленное движение в которой рождало смыслы. Эту точку я называю тотальностью. Например, бог – это тотальность.

Движение без точки интенсивности вовлекает нас в работу вечного шаха. Что такое вечный шах? Да то же, что и вечный двигатель. Машина. А машина – это вообще все то, что устроено без тотальности. Она работает на разрушение самой возможнос1.9 ти того, чтобы где-то появилась точка интенсивности. Внутри вечного шаха слышно перешептывание двух слов: чей? Ничей. Чья? Ничья. Он кодирует и декодирует присутствие отсутствия тотальности.

Нет точки интенсивности – и ты один. Есть она – и ты другой. Какой? Тот, который возникает и существует под знаком: эх, была не была. Пан или пропал. И вот у тебя либо грудь в крестах, либо твоя голова в кустах. Но кресты и кусты будут потом. Они после дЬижеиия, ни на чем не основанного. То есть после движения будут причины движения и появится сущность. Но до него нет ни причин, ни сущности. Словами «была не была» редуцируется всякая структура. сКак утверждение, так и отрицание утверждения. В них со-'хранена возможность перводвижения, которое не описывается в терминах сущности, существования, причин и акциденций.

Слово «перво» запрещает.

Для того, чтобы сдвинуться и пойти, нужны не законы. Любой сдвиг незаконен.

Нужна тотальность. Или, что то же самое, нужна точка интенсивности и воля. Но отнюдь не представления и знаки.

Законы и знаки будут потом. А пока была не была. И надо пойти туда, не зная куда, и принести то, не представляя что, А если нет точки интенсивности. Ты какой? Никакой. И ты говоришь «Пас», если обессилены силы.причин и сущностей. Ты (я) 'машина. Пат децентрировал мир, т. е. лишил его способности к первому шагу. На поверхности пата начинают ходить сразу со второго шага. Теперь сама возможность первого коренится во втором, в запаздывании второго. Первый возможен как второй.

2.2. Разоблачение

Кто не косит? Тот, у кого есть мысль, т. е. содержательная мысль. Мысль не содержанка. Она – оппозиционера. Она всегда на позициях, т. е. определена структурным различием. Мыслить – значит быть в оппозиции относительно самой мысли. Пока я держу различие, я мыслю содержательно. Например, знаю, что есть верх и есть низ, и что низ – это не верх. То есть я мыслю содержательно не содержание верха и не содержание низа, а мысль. Что там наверху или что там внизу, неважно. Это «что» нельзя перебрать перебором. Оно бесконечно и в этом смысле выступает как «что угодно».

Всякая содержательная мысль угодлива. Коси – не коси, а что изволите – основной принцип мышления. Но нельзя что-нибудь сказать, не высказав угодливости различающего мышления? Не обернув оборот, т. е. не сделав содержание верха содержанием низа и наоборот. Был ничем, стал всем. «Был – стал». Это завораживает. Пат разоблачает мышление. Вслед за мышлением разоблачилось и бытие.

Слово «вслед» здесь не обозначает следствия. Оно вообще ничего не обозначает, т. е. не указывает на то, что не было бы им самим.

Разоблачению подлежит прежде всего идея возвращения. Почему? Потому что она хорошо одета. Оставить ее без облачения и в этом смысле раздеть – значит лишить основания новоязыческую ментальность, ядром которой является.космизм.

Патоанализ расшифровывает идею возвращения (и космизм) как запись работы'вечного шаха. То есть вечный шах является тем метафизическим объектом, на котором пишутся программы всевозможных возрождений и возвращений. Во всяком возвращении блуд, заблуждение и падение. Вечный шах – это монотонно воспроизводящая себя банальность. Космизм как раз и выступает такой банальностью, смысл которой заключен в соединяющем союзе «и».

Забавность саморазоблачения историзма связана с идеей прогресса, который в патоанализе понимается как бесконечный тупик. То есть история – это и есть все то, что мы успели представить на теле бесконечного тупика в виде прогресса.

Прогресс отказывается от конъюнкции. Он осуществляет себя на поверхности бесконечного тупика через разъединительный союз «или». Если конъюнкция вечного шаха параноидна и адекватная ей рецептура мысли кристаллизуется в метафизике, то дизъюнкция бесконечного тупика шизоидна. Ее анализ превращается в шизоанализ или, что то же самое, в анализ идеологии. На худой конец, в аппарат классового анализа.

Игру, возникающую на основе сытости, разоблачает тщета. Игра выворачивает мир, заполненный причинами, наизнанку. Тщетой игры устанавливается порядок, при котором если что-то и случается, то не ко времени. Везде тщета. Все не вовремя.

Чтобы тщета была полной, ей нужно обернуться игрой. Игра – мир оборотней. Но оборачиваемость не исчерпывается перестановкой знаков, переподчинением подчиненного. Быть больше, чем ты есть – метафизическое требование игры. В игре не остается ничего, что было бы самим собой. Везде тщета. Все неискренне и лживо.

Все подлежит структурному отрицанию «ни – ни».

L

То, что не подчиняется метафизическому требованию игры, подлежит осмеянию, ироническому осуждению и казни. Что не подчиняется? То, что не вылезло из своей оболочки и не обернулось. Быть вне себя, не в своей тарелке – значит играть с тщетой, т. е. суметь лопасть в историю, попадание в которую есть награда и одновременно скандал.