Авл Геллий - Аттические ночи. Книги XI - XX Страница 6

вынес обвинение не только рождению, подобно Гомеру, за которым следовал, но также и самому дикому и свирепому зверю, ставшему кормилицей; ибо он прибавил от себя:

В чащах Гирканских ты был тигрицей вскормлен свирепой! [113]

поскольку, очевидно, большое влияние на зарождающиеся нравы оказывает характер кормилицы и природа молока. Эта природа, уже с самого начала пропитанная субстанцией отцовского семени, образует также из души и тела матери новое врожденное свойство. (21) И кроме всего прочего, кто же может не обратить внимания и пренебречь тем, что [женщины], которые бросают своих новорожденных, отказываются от них и отдают другим для кормления, разрушают или, по крайней мере, ослабляют ту цепь и связь любви, которыми природа соединяет родителей и детей. (22) Поистине, когда дитя удаляют с глаз куда-либо в иное место, эта сила материнского пыла понемногу ослабевает, весь трепет непереносимого волнения стихает, и о сыне, переданном другой женщине для кормления, забывают почти как об утраченном в результате смерти. (23) Стремление же души, любви и привязанности самого ребенка сосредоточены на той, которая его кормит, и потому [такой ребенок] не испытывает никаких чувств и тоски по отношению к матери, что его родила, как это бывает с подкидышами. И по этой причине — когда оказываются забытыми и стертыми все составляющие природной любви, которую, как кажется, испытывают по отношению к отцу и матери так воспитанные дети, — такая любовь в значительной части является не естественной, но показной и надуманной».

(24) Я слышал, как Фаворин произнес эту речь по-гречески. Я воспроизвел его высказывания ради общей пользы, насколько смог вспомнить. [Что же касается] красоты [стиля], изобилия и разнообразия слов, то все латинское красноречие едва сможет их достичь, а мои скромные способности (mea tenuitas) — никоим образом.

О том, что Сенека, рассуждая о Квинте Энний и Марке Туллии, проявил себя легковесным и несведущим в суждении

(1) Об Аннее Сенеке некоторые говорят как о писателе крайне малополезном, открывать книги которого нет никакого смысла, поскольку речь его кажется вульгарной и банальной, а его сюжеты и мысли полны или нелепым и пустопорожним напором, или же легковесными адвокатскими вывертами, [114] а образованность у него доморощенная и плебейская, ничего не воспринявшая из древних писаний: ни их приятности, ни их достоинства. Другие же, не отрицая, что его слог не слишком изящен, отмечают, что в тех вопросах, которые он рассматривает, у него нет недостатка в знании и учености, [нет недостатка] также в суровости и строгости при обличении пороков и [дурных] нравов, чем он и привлекает к себе. (2) Мне нет нужды давать оценку его таланта в целом и высказывать критические замечания обо всех его сочинениях. Однако же мы представим здесь для рассмотрения те его фразы, где он высказывает суждения о Марке Цицероне, Квинте Энний [115] и Публии Вергилии.

(3) Дело в том, что в двадцать второй книге «Нравственных писем», адресованных Луцилию, [116] он говорит, что Квинт Энний написал следующие достойные насмешки стихи о Цетеге, [117] древнем муже:

Dictust ollis [118] popularibus olim,Qui turn vivebant homines atque aevum agitabant,Flos delibatus populi Suad<a eque> [119] medulla.(Был некогда назван теми людьми,Что жили тогда и свой век проводили,Цветом отборным народа и сердцем самим Убежденья). [120]

(4) И далее он пишет по поводу тех самых стихов следующее: «Я удивляюсь, что столь красноречивейшие и преданные Эннию мужи превозносили как лучшие [эти его] комичные стихи». Например, Цицерон определенно к числу удачных стихов относит и эти. [121] (5) И еще следующее говорит он о Цицероне: «Неудивительно, что нашелся кто-то, кто написал эти стихи, раз был тот, кто их похвалил; если только Цицерон, величайший из ораторов, не выступал здесь в защиту собственного дела и не хотел [добиться] того, чтобы его собственные стихи воспринимались как хорошие». (6) А затем он пошлейшим образом добавляет: «У самого Цицерона даже в прозе можно обнаружить нечто, из чего станет понятным, что не попусту Цицерон читал Энния». (7) Затем он перечисляет, что именно ему не нравится у Цицерона как заимствованное у Энния (Enniаnа), а именно, что [тот] так написал в книгах «О государстве»: «Как лакедемонянину, Менелаю была присуща, так сказать, сладостная приятность речи (suaviloquens)»; и в другом месте: «Пусть он стремится к краткоречию (brevilo-quentia) в том, что надлежит говорить». [122] (8) И там этот пустомеля прощает Цицерону его ошибки, говоря: «Этот порок свойственен не собственно Цицерону, но [его] времени; так необходимо было говорить, пока читались подобные [произведения]». (9) Затем он добавляет, что Цицерон вставил эти [слова] для того, чтобы должным образом избежать упрека за до крайности выспреннюю и изысканную речь.

(10) В том же произведении [Сенека] так выражается по поводу Вергилия: «Наш Вергилий вставил некоторое количество грубых (duros) стихов, нарушающих норму и порой не укладывающихся в размер без какой-либо иной причины, кроме как из желания, чтобы народ, увлеченный Эннием, в новой песне узнал кое-что из древнего».

(11) Слова Сенеки вызывают досаду; тем не менее я не оставлю без внимания и следующие остроты этого безрассудного и нелепого человека. Так, он говорит: «Есть у Квинта Энния некоторые столь значительные мысли, которые, хотя были написаны среди тех, от кого разит козлом, могут иметь успех и среди умащенных благовониями». И далее, раскритиковав стихи о Цетеге, которые мы привели выше, он добавляет: «Те, кто любят такого рода стихи, будь уверен, восхищаются и ложами Сотерика (lесtos Soterici)». [123]

(12) Сенека, конечно, покажется достойным чтения и изучения молодым людям, как тот, кто сопоставил честь и цвет (honorem coloremque) старого стиля с ложами Сотерика, словно нечто безусловно малоизящное, уже позабытое и достойное презрения. (13) Впрочем, можно услышать, как вспоминается и цитируется кое-что немногое из того, что тот же Сенека хорошо сказал сам. Например, по поводу человека жадного, алчного и томящегося жаждой денег, он заметил: «Какое значение имеет то, сколько ты имеешь? Ведь гораздо больше то, чего ты не имеешь». (14) Не правда ли, хорошо сказано? Конечно хорошо. Однако же не настолько сказанное хорошо помогает подрастающим молодым людям, насколько сказанное очень плохо (pessime) оказывает дурное влияние, тем более, если худшего больше, и при этом что-либо говорится не в качестве рассуждения (ε̉νθύμημα) по поводу незначительного и простого дела, но [предподносится] как совет в деле сомнительном.

Каково происхождение и значение слова «lictor» и разнящиеся мнения на этот счет Валгия Руфа и Туллия Тирона [124]

(1) Валгий Руф [125] во второй книге сочинения, которое он озаглавил «О вопросах, затронутых в письмах», говорит, что слово lictor (ликтор) [126] образовано от ligare (связывать), поскольку, когда римские магистраты приказывали кого-либо сечь розгами, то такому [человеку] обычно связывали и сковывали ноги и руки, и тот из числа посыльных, кто должен был связывать (officium ligandi), назывался ликтором (lictor). Он использует для подтверждения этого постулата слова Марка Туллия, взятые из речи, произнесенной им в защиту Гая Рабирия: (2) «Ликтор, свяжи (conliga) руки». [127] Такова точка зрения Валгия.

(3) Мы с ним вполне согласны, однако Туллий Тирон, [128] отпущенник Цицерона, писал, что слово «ликтор» образовано либо от līmus (пурпурная перевязь; жреческий передник), либо от līcium (пояс). Он говорит: «Ведь поперечной перевязью, которая называется limus, были опоясаны те, кто сопровождал магистратов».

(4) А если кто из этого заключит, что слова Тирона более правдоподобны из-за того, что первый слог в слове lictor, как в līcium, долгий, а в соответствующем глаголе (то есть в ligare) — краткий, то это к данному вопросу не относится. [129] Дело в том, что как lictor (ликтор) от ligare (связывать), так и lector (читатель) от legere (читать), vītor (плетельщик корзин) от viere (плести), [130] tūtor (защитник) от tueri (заботиться), structor (строитель) от struere (строить) произносятся с долгими гласными, бывшими краткими [в исходных словах].

Стихи, взятые из седьмой книги Квинта Энния, в которых содержится изображение характера и обходительности человека невысокого общественного положения по отношению к высокопоставленному другу

(1) Энний, [131] описывая и рассказывая в седьмой книге «Анналов» с изяществом и знанием дела историю Геминия Сервилия, [132] человека благородного, [изложил также], каким умом, какой обходительностью, какой верностью, какой сдержанностью в речах, каким знанием древностей, а также старинных и современных обычаев, какой твердостью в сохранении тайны, какими, наконец, средствами и утешениями для облегчения [133] тягот жизни подобает обладать другу человека, превосходящего его по происхождению и положению в обществе. (2) Что касается меня, то я считаю эти стихи достойными не менее усердного и частого упоминания, чем наставления философов об обязанностях. (3) К тому же столь досточтим в этих стихах отзвук древности, очарование столь беспримесно и до того далеко от всякого притворства, что, по моему мнению, [словам этим] следует повиноваться, придерживаться их и соблюдать как древние и священные законы дружбы. (4) По этой причине я счел необходимым их записать [на тот случай], если кто-нибудь сразу же захочет [с ними ознакомиться]: