Публий Назон - Элегии и малые поэмы Страница 8

Есть поэзия приятия мира и поэзия неприятия мира. Более поздние эпохи сжились и сроднились с поэзией неприятия мира — пусть неполного, пусть частичного, по неприятия. А Овидий был именно поэтом всеприятия — пожалуй, самым ярким во всей античной литературе. Его мир не трагичен и не может быть трагичен: ведь смерти в нем нет, значит, и трагедии нет. Даже собственная судьба ничему не научила доброго поэта: до самого конца она осталась для него не трагедией, а недоразумением и нелепостью. Здесь и пролегает та черта, которая отделяет Овидия от читателя наших дней. Почувствовать всерьез его мир без трагедий, мир всепонимающей и всеобъединяющей любви человеку нашего времени трудно, если не невозможно. Трагический Эсхил, ищущий Вергилий, страдающий Катулл, непримиримый Тацит, — все они ближе современному сознанию, чем радостный Овидий. Вот почему этот самый легкий поэт древности оказывается таким трудным для нас.

Овидий не может быть в обиде за это. Среди великих поэтов древности он едва ли не скромнее всех. Конечно, для хорошей концовки и он не упускает сказать гордые слова о вечности своих стихов о любви и о превращениях. Но он лучше, чем кто-нибудь другой, понимает, что этой вечностью они обязаны не ему одному, а и его читателям. Добрый поэт, он любит не только своих героев, но и своих читателей; и он надеется, что по той же общечеловеческой своей доброте читатель ему ответит тем же. Он, Овидий, знает, что в Риме есть много поэтов лучше его; а о том, что есть много поэтов и хуже его, пускай лучше скажет сам читатель. Так говорит он перед тем, как закончить свою автобиографическую элегию добрыми и трогательными словами: «Заслужил я мою добрую славу или не заслужил, — а тебе, читатель, спасибо».

ЛЮБОВНЫЕ ЭЛЕГИИ

Книга первая

I

        Важным стихом я хотел войну и горячие битвы

        Изобразить, применив с темой согласный размер:

        С первым стихом был равен второй. Купидон рассмеялся

        И, говорят, у стиха тайно похитил стопу.[1]

5      «Кто же такие права тебе дал над стихами, злой мальчик?

        Ты не вожатый певцов, спутники мы Пиэрид.

        Что, если б меч Венера взяла белокурой Минервы,

        А белокурая вдруг факел Минерва зажгла?

        Кто же нагорных лесов назовет госпожою Цереру

10     Или признает в полях девственной лучницы власть?

        Кто же метанью копья обучать пышнокудрого стал бы

        Феба? Не будет бряцать лирой Аонии[2] Марс!

        Мальчик, и так ты могуч, и так велико твое царство, —

        Честолюбивый, зачем новых ты ищешь забот?

15   Или ты всем завладел — Геликоном, Темпейской долиной?

        Иль не хозяин уж Феб собственной лиры своей?

        Только лишь с первым стихом возникала новая книга,

        Как обрывал Купидон тотчас мой лучший порыв.

        Нет для легких стихов у меня подходящих предметов:

20   Юноши, девушки нет с пышным убором волос», —

        Так я пенял, а меж тем открыл он колчан и мгновенно

        Мне на погибель извлек острые стрелы свои.

        Взял свой изогнутый лук, тетиву натянул на колене:

        «Вот, — сказал он, — поэт, тема для песен твоих!»

25   Горе мне! Были, увы, те стрелы у мальчика метки.

        Я запылал — и в груди царствует ныне Амур.

        Пусть шестистопному вслед стиху идет пятистопный.

        Брани, прощайте! И ты, их воспевающий стих!

        Взросшим у влаги венчай золотистую голову миртом,

30   Муза, — в двустишьях твоих будет одиннадцать стоп.

II

        Я не пойму, отчего и постель мне кажется жесткой

        И одеяло мое на пол с кровати скользит?

        И почему во всю долгую ночь я сном не забылся?

        И отчего изнемог, кости болят почему?

5     Не удивлялся бы я, будь нежным взволнован я чувством…

        Или, подкравшись, любовь тайно мне козни творит?

        Да, несомненно: впились мне в сердце точеные стрелы

        И в покоренной груди правит жестокий Амур.

        Сдаться ему иль борьбой разжигать нежданное пламя?..

10   Сдамся: поклажа легка, если не давит плечо.

        Я замечал, что пламя сильней, коль факел колеблешь, —

        А перестань колебать — и замирает огонь.

        Чаще стегают быков молодых, ярму не покорных,

        Нежели тех, что бразду в поле охотно ведут.

15   С норовом конь, — так его удилами тугими смиряют:

        Если же рвется он в бой, строгой не знает узды.

        Так же Амур: сильней и свирепей он гонит строптивых,

        Нежели тех, кто всегда служит покорно ему.

        Я признаюсь, я новой твоей оказался добычей,

20   Я побежден, я к тебе руки простер, Купидон.

        Незачем нам враждовать, я мира прошу и прощенья. —

        Честь ли с оружьем твоим взять безоружного в плен?

        Миртом чело увенчай, запряги голубей материнских.

        А колесницу под стать отчим воинственный даст.[3]

25   На колеснице его — триумфатор — при кликах народа!

        Будешь стоять и легко править упряжкою птиц.

        Юношей пленных вослед поведут и девушек пленных,[4]

        Справишь торжественно ты великолепный триумф.

        Жертва последняя, сам с моей недавнею раной

30   Новые цепи свои пленной душой понесу.

        За спину руки загнув, повлекут за тобой Благонравье.

        Скромность и всех, кто ведет с войском Амура борьбу.

        Все устрашатся тебя, и, руки к тебе простирая,

        Громко толпа запоет: «Слава! Ио! Торжествуй!»

35   Рядом с тобой Соблазны пойдут, Заблуждение, Буйство, —

        Где бы ты ни был, всегда эта ватага с тобой.

        Ты и людей и богов покоряешь с таким ополченьем.

        Ты без содействия их вовсе окажешься гол.

        Мать с олимпийских высот тебе, триумфатору, будет

40   Рукоплескать, на тебя розы кидать, веселясь.

        Будут и крылья твои, и кудри гореть в самоцветах,

        Сам золотой, полетишь на золоченой оси.

        Многих еще по дороге спалишь — тебя ли не знаю!

        Едучи мимо, ты ран много еще нанесешь.

45   Если бы даже хотел, удержать ты стрелы не в силах:

        Если не самый огонь, близость его — обожжет.

        Схож с тобою был Вакх, покорявший земли у Ганга:

        Голуби возят тебя — тигры возили его.

        Но коль участвую я в божественном ныне триумфе,

50   Коль побежден я тобой, будь покровителем мне!

        Великодушен — смотри! — в боях твой родственник Цезарь,[5]

        Победоносной рукой он побежденных хранит.

V

        Жарко было в тот день, а время уж близилось к полдню.

        Поразморило меня, и на постель я прилег.

        Ставня одна лишь закрыта была, другая — открыта,

        Так что была полутень в комнате, словно в лесу, —

5     Мягкий, мерцающий свет, как в час перед самым закатом

        Иль когда ночь отошла, но не возник еще день.

        Кстати такой полумрак для девушек скромного нрава.

        В нем их опасливый стыд нужный находит приют.

        Тут Коринна вошла в распоясанной легкой рубашке,

10   По белоснежным плечам пряди спадали волос.

        В спальню входила такой, по преданию, Семирамида

        Или Лаида,[6] любовь знавшая многих мужей…

        Легкую ткань я сорвал, хоть, тонкая, мало мешала, —

        Скромница из-за нее все же боролась со мной.

15   Только сражалась, как те, кто своей не желает победы,

        Вскоре, себе изменив, другу сдалась без труда.

        И показалась она перед взором моим обнаженной…

        Мне в безупречной красе тело явилось ее.

20   Что я за плечи ласкал! К каким я рукам прикасался!

        Как были груди полны — только б их страстно сжимать!

        Как был гладок живот под ее совершенною грудью!

        Стан так пышен и прям, юное крепко бедро!

        Стоит ли перечислить?.. Всё было восторга достойно.

        Тело нагое ее я к своему прижимал…

25   Прочее знает любой… Уснули усталые вместе…