Философы из Хуайнани (Хуайнаньцзы) - Автор Неизвестен Страница 51

Зимой тьма вещей тянется к солнцу, а летом ищет тени — их никто не побуждает к этому. Так и образ Совершенного цзин[801] никто не призывает, он сам приходит; никто ему не приказывает, он сам уходит. Глубокий, глубокий мрак. Кто здесь творит — неизвестно, а все само успешно свершается. Умные не могут его воспеть, красноречивые не могут его описать.

В древние времена Суньшу Ао безмятежно спал, а жители Ин[802] не имели повода затупить свои клинки. И Ляо, что жил к югу от рынка, играл шариком, а два семейства, даже будучи в крайности, снисходительно отнеслись к его отказу[803]. Панцирь и латы, грозный взор и сильный взмах руки — всего этого далеко не достаточно, чтобы защитить от копий и мечей. Обязательства и шелковые ткани в дар, наказания и казни — все это слишком слабо, чтобы спасти от беды. Смотреть, полагаясь на глаза; отдавать приказы, повинуясь ушам, — таким образом управлять трудно. Когда Цюй Боюй был министром, Цзыгун[804] и навестил его и спросил: «Как ты управляешь страной?» Тот ответил: «Управляю с помощью неуправления». Цзяньцзы[805] собирался походом на Вэй и послал туда своего главного астролога Мо. Вернувшись, тот доложил: «Цюй Боюй стал министром, и теперь нельзя вести войска». Надежные границы, опасные преграды — разве их достаточно для достижения победы? Так, Гао Яо был немым, а учредил Великий закон, и в Поднебесной не стало лютых казней — и потому он значительнее говорящих. Наставник Куан был слепым, а стал Главным жрецом, и в Цзинь исчезли беспорядки в правлении — и потому он значительнее зрячих. Таким образом, приказывать не говоря; видеть не глядя — это то средство, с помощью которого наставляли Фуси и Священный земледелец. Ведь народ воспитывается, следуя не за речами, а за деяниями. Так, циский Чжуан-гун сам был храбрым удальцом, но драк не поощрял. Царство же его тем не менее претерпело много бед, вплоть до мятежа Цуй Шу[806]. Цин Сян был сладострастник, но не поощрял вольностей. Народ же его был охвачен смутой, пока все не кончилось делом Чжао Ци[807]. Итак, то, что приведено в движение Совершенным цзин, [неизбежно идет своим путем] так, как весенний эфир рождает, а осенний — убивает. Мчись на курьерских, лети на почтовых — не сравнишься с ним в быстроте!

Разве не подобен управляющий людьми стрелку? Здесь попадает в осеннюю паутину, там — должен охватить сюньчан[808]. Поэтому нужно быть внимательным к причинам тех или иных влияний. Юн Цици[809] только раз тронул струну, а Кунцзы три дня испытывал наслаждение, взволнованный ее гармонией. Цзоу Цзи[810] нажал на лад, и [циский] Вэй-ван грустил весь вечер, взволнованный печалью. Игрой же на всех струнах циня и сэ, воссозданием всех звуков можно заставить человека печалиться или радоваться. Когда же установление законов, введение наград не может исправить нравы, изменить обычаи — это значит, что чистые помыслы не смогли осуществиться. Нин Ци[811] пел, лежа под телегой, песню странствующего купца, а [циский] Хуань-гун, выслушав, вздохнул и понял, [что Нин Ци необыкновенный человек]. Совершенное цзин входит в человека глубоко. Поэтому говорится: «Вслушиваясь в звуки музыки, узнаешь нравы. Наблюдая нравы, познаешь, как их изменить». Кунцзы учился игре на цине у Мастера Сяна[812], а понимал мысли царя Просвещенного. Наблюдением малого достигал мудрости. Яньлинский Цзицзы[813], слушая лускую музыку, постигал нравы Инь и Ся, вникал в близкое, чтобы познать далекое.

Создания далекой древности распространяются на тысячу лет вперед, не утрачивая своей красоты. Тем более возможно преобразование народа в своем поколении!

Во времена Тана в течение семи лет была засуха, и он молил небеса на краю Рощи шелковиц[814]. И все облака Поднебесной сгустились, и дождь пришел из-за тысячи ли. Простотой и чистосердечием Тан тронул небо и землю. Дух его проникал за пределы всех сторон света. Разве можно достигнуть этого, рассылая приказы, вводя запреты?

Мудрые цари древности пестовали Совершенное цзин внутри, а вовне забывали о любви и ненависти[815]; произносили речи, чтобы выразить чувства; отдавали распоряжения, чтобы изъяснить повеления; упорядочивали с помощью обряда и музыки; воспитывали с помощью песен и напевов. Деяния пронизывали тысячи поколений, и не было им ни в чем преграды; распространялись на четыре стороны света, и не было им предела. И даже птицы и звери и вся тьма насекомых подчинялись их преобразованиям. Что уж говорить о тех, в чьих руках были законы, кто рассылал приказы! Поэтому первое в духовном преобразовании — не допускать неправды, во-вторых, награждать достойных и наказывать бесчинствующих.

Оценивали советников, не примешивая собственных пристрастий, потому и могли удерживать равновесие. Шнуром измеряли внутреннее и внешнее, не считаясь с собственным глазом, потому и выдерживали правильность. Властители, применяя закон, отставляли в сторону собственные суждения о добре и зле, потому и могли отдавать приказы. Тогда в оценке важного и незначительного не ошибались ни на йоту; в исправлении всякой кривизны не теряли ни крупинки. Прямо нападали на ложь и порок, не избегая опасностей от этого для себя. И зло не могло вводить в заблуждение, клевета не могла вызывать смуты. Благодеяниям не было места, обидам негде было укрыться.

Таковы те, кто служат искусству[816] и отказываются от субъективных помыслов, и с теми, кто управляют через деяния, они не дружат.

Лодка плывет по воде, телега катится по земле — благодаря естественным свойствам воды и земли. Но если дерево столкнется с осью телеги и сломает ее или вода завертит лодку и разобьет ее о камни, мы не виним ни дерево, ни камни, а обвиняем того, кто оказался не искусен, потому что ни камень, ни дерево не имели какого бы то ни было умысла. Таким образом, дао дополняется умом, и от этого возникают заблуждения; благу приходит на помощь сердце, и от этого возникают опасности; сердце обретает глаза, и теряется ясность зрения. Нет оружия сильнее воли, и даже меч Мо Се ей