Пять поэм - Низами Гянджеви Страница 59

Отец Меджнуна узнает о замыслах племени Лейли

Отец Лейли узнает, что обезумевший Меджнун бродит по пустыне и сочиняет стихи о Лейли. Эти стихи знают многие. Он потрясен, ибо такая огласка — позор для Лейли, для ее племени, и решает убить Меджнуна. Племя Меджнуна узнает об угрозе его жизни. Его разыскивают в пустыне и не могут найти. В конце концов отец Меджнуна находит его. Несчастный говорит, что жизнь его кончена, и прощается с отцом.

Совет отца Меджнуну

Отец умоляет Меджнуна подумать не только о Лейли, но и о своих родителях, умоляет не падать духом, надеяться на счастье.

Ответ Меджнуна

Меджнун отвечает, что избранный им путь любви и страдания не зависит от его воли — такова его судьба. Жизнь без Лейли ему не нужна. Отец все же отвозит его домой. На третий день после возвращения Меджнун снова убегает в пустыню Неджда и скитается там, сочиняя стихи.

Притча

Куропатка поймала муравья и сжала его в клюве. Муравей захохотал и спросил куропатку: «А ты можешь так хохотать?» Куропатка обиделась: «Хохотать — мое умение, а не твое!» (На востоке крик куропатки обычно сравнивают со смехом.) Она показала муравью, как надо хохотать и, конечно, выронила его из клюва. Муравей спасся, а куропатка огорчилась. Радоваться, смеяться, говорит Низами, надо ко времени, иначе попадешь в положение этой куропатки, смех твой приведет к плачу. Влюбленный, говорит далее Низами, как гази, воин, борец за истинную веру (ислам), меча не боится. Ему лучше умереть, чем отступить.

Чувства Лейли

Семи небес многоочитый свод, Семи планет хрустальный хоровод, Наложница услады и томленья, Подруга неги, кипарис моленья, Михраб намаза верных прихожан, Светильник жизни, всей подлунной джан [263], Бесценный жемчуг в створчатых зажимах. Влекущая всех джинном одержимых, Лейли, Лейли, соперница луны, Предмет благоговенья всей страны, Росла в благоуханной гуще сада. Две зрелых розы, юношей услада, Круглились и, как чаши, налились. Был стан ее как стройный кипарис, И губы винным пурпуром пьянили, И очи поволокою манили,— Украдкой взглянет, и конец всему: Арабы заарканенные стонут, И турки покоряются ярму, В волнах кудрей, как в океане, тонут. Охотится она, — и грозный лев К ней ластится, смиреньем заболев. И тысячи искателей безвестных Томятся в жажде губ ее прелестных. Но тем, кто целоваться так горазд, Она промолвит только: «Бог подаст!» За шахматы садится — и луну Обыгрывает, пешку сдав одну. Вдруг две руки, как две ладьи, скрещает, И шах и мат светилам возвещает. [264] Но несмотря на обаянье то, Кровавой музой сердце залито. И ночью втайне, чтоб никто не слышал, Проходит девушка по плоским крышам, Высматривает час, и два, и три, Где тень Меджнуна, вестница зари. О, только б увидать хоть на мгновенье, С ним разделить отраду и забвенье,— С ним, только с ним! Как тонкая свеча, Затеплилась и тает, лепеча Возлюбленное имя. И украдкой Полна одной бессонницею сладкой, То в зеркало страдальчески глядит, То за полетом времени следит, То, словно пери, склонится послушно К веретену, жужжащему так скучно. И отовсюду, словно бы назло, Газели друга ветром к ней несло. И мальчуган, и бойкая торговка Поют газели, слаженные ловко. Но и Лейли, смышленое дитя, Жемчужины чужих стихов сочтя, Сама способна нежный стих составить, Чтобы посланье милому отправить, Шепнуть хоть ветру сочиненный стих, Чтоб он ушей возлюбленных достиг. Иль бросить на пути проезжем, людном Записку с изреченьем безрассудным, Чтобы любой прочел, запомнил, сжег,— А может статься, взглянет и дружок. А может статься, в передаче устной К нему домчится этот шепот грустный. Так между двух влюбленных, двух детей, Шел переклик таинственных вестей. Два соловья, пьянея в лунной чаще, Друг другу пели все смелей и слаще. Два напряженья двух согласных струн Слились: «Где ты, Лейли?» — «Где ты, Меджнун?» И скольких чангов, скольких сазов ропот Откликнулся на их неслышный шепот! От их напева мир обременен Мутрибами всех будущих времен. Но чем согласней этот лад звучащий, Тем о двоих враги злословят чаще. Год миновал, а юная чета Живет в мечтах, да и сама — мечта.

Лейли в саду

В садах плодовых, в рощах тонкоствольных Цветы — как лица щедрых и довольных. Из розовых и ярко-красных роз Над миром знамя пестрое взвилось. А между тем всю ночь в листве зеленой Неистовствует соловей влюбленный. Фиалка шепчет свой смиренный стих, Два локона на землю опустив. Набрякла почка и хранит в колчане Шипы, что встанут вкруг ее венчанья. И ненюфары, солнцем залиты, Прудам без боя отдали щиты. Нарядный бук еще нарядней станет, Затейливой своей прической занят. Нарцисс, огнем пылая изнутри, Проснулся в лихорадке, ждет зари, Открыла роза поцелуям очи: Кто равен розе в благовоньях ночи? Все птицы в бестолковости своей Хотели бы запеть, как соловей. Лишь голубь, к счастью мирному готовясь, Подруженьке рассказывает повесть. А соловей, как бесноватый, пьет Глотками воздух — и поет, поет! В такой благословенный час цветенья Лейли выходит из дому в смятенье. Вокруг Лейли — приставленные к ней, Как ожерелье блещущих камней, Тюрчанки, гостьи в крае аравийском. В оправе гурий, в их соседстве близком, Идет Лейли, — да сгинет глаз дурной! — Чтоб надышаться раннею весной И венчиком затрепетавших губок Пригубить вслед нарциссу влажный кубок. Со всех цветов и трав, куда ни глянь, Благоуханья требует, как дань. И, с тенью пальмы тень свою скрещая, К родным вернется, радость возвещая… Но нет! Иная цель у красоты — Не кипарис, не розы, не цветы. Лейли в саду, в убежище укромном, У ветерков о страннике бездомном Выспрашивала робко. Соловью Шептала тайну горькую свою. Вздохнула глубоко и замолчала — И на сердце как будто полегчало. Есть пальмовая роща в той стране. Казалось, это блещет в глубине Китайская картина. Дивной кистью Рисованы густые эти листья. Нигде клочка подобного земли В песках арабы встретить не могли. И вот Лейли с подругами под сенью Приветных пальм стоит без опасенья. Казалось, в изумруде трав возник Тот движущийся розовый цветник. Казалось, розы на лужок присели, Наполнив рощи звуками веселья. Но вот затих их говорок и гам. Одна блуждает дева по лугам. И в зарослях цветочной кущи тонет. И мнится — соловей полночный стонет: «О верный друг, о юный кипарис! Откликнись мне, на голос мой вернись! Приди сюда, в мой сад благоуханный, Дай мне вздохнуть, от горя бездыханной. А если нет в наш край тебе пути, Хоть ветерком о том оповести». И не успела смолкнуть, слышит дева: Раздался отклик милого напева. Какой-то путник, недруг или друг, Прислушался, и зазвучала вдруг, Как жемчуг, скрытый в море мирозданья, Газель Меджнуна, просьба о свиданье: «О бедность издранной одежды моей! О светлый привратник надежды моей! Меджнун захлебнулся в кровавой пучине,— Какое до этого дело Лейли? Меджнун растерзал свое сердце и тело,— Чей пурпур багряный надела Лейли? Меджнун оглашает пустыню рыданьем,— Какое веселье владело Лейли? Меджнун догорел, как его пепелище,— В какие сады улетела Лейли? Меджнун заклинает, оборванный, голый,— В чьи очи, смеясь, поглядела Лейли?» Едва лишь голос отдаленный замер, Лейли такими жгучими слезами Заплакала, что камень был прожжен. Одна из юных бывших рядом жен Все подсмотрела и пошла украдкой К родным Лейли с отгаданной загадкой. И мать, как птица бедная в силках, Зашлась, затрепыхалась впопыхах: «Как ты сказала? Очень побледнела? Тот — полоумный! Эта — опьянела! Все кончено! Ничем им не помочь! И нечем вразумить такую дочь». И все осталось тщетным. Где-то рядом Изнемогала дочь с потухшим взглядом, С тоской, с отравой горькою в крови. Но это же и есть цепа любви!