Пять поэм - Низами Гянджеви Страница 61

Меджнун освобождает оленя

Когда счастливым предзнаменованьем День подымал свой стяг над мирозданьем, Когда исчезла синь ночная вся, Вскочил мечтатель на ноги, взвился, Как легкий дым от амбры благовонной. Пустился в новый путь Меджнун влюбленный, Слагая, как бывало, нежный стих, И вот уже расселины достиг И увидал на склоне в отдаленье В тугих силках могучего оленя. Над ним, дрожавшим с головы до ног, Уже занес охотник свой клинок. Меджнун окликнул громко зверолова, И подбежал к нему, и молвил слово: «Постой, мучитель слабых! Стой, тиран Безжалостный! Стой, наноситель ран! Прекрасного оленя ты не трогай! Безропотно он шел своей дорогой. Пускай хоть день ликуя проживет И трубным криком милую зовет, И к логову подруги устремится, Ведь, может быть, она уже томится, Что ночь близка, а рядом нет самца! И не опустишь ты пред ней лица? О милая! Нас так же разлучают, Такой же болью сердце отягчают. О, горе злым разлучникам четы! Поберегись, охотник жадный, ты, Чтобы не стало предопределеньем: Ему — ловцом быть, а тебе — оленем. Но как заплатишь ты за торжество, Что он — твой пленник, а не ты — его?» Охотник был взволнован этой речью И отвечал: «Я не противоречу. Губить невинной твари не хочу, Но плату за оленя получу, Тебе понравилась моя добыча — Купи ее, чудак, — таков обычай!» Меджнун сорвал одежду и кинжал. И торга зверолов не задержал: Увидел он, что в барыше остался, И со своей добычею расстался. И, как отец к ребенку, подошел Меджнун к оленю гордому, провел Ладонью вдоль хребта его в тревоге, Перевязал израненные ноги, Погладил нежно, счистил пыль и грязь С боков оленя и, в глаза смотрясь, Сказал: «Ты тоже разлучен с подругой, Вожак рогатых стад, бегун упругий, Красавец горных пастбищ, милый брат! Как влажные глаза твои горят, Как ясно выраженье их живое! Так радуйся, вас скоро будет двое. Пускай не в золотой оправе зуб, [268] А в раковине этих мягких губ. А коже быть не тетивой со свистом,— Твоей одеждой с ворсом шелковистым. В глазах твоих целебней есть бальзам, Но лучше не пролиться тем слезам. Живи, широкогрудый, с мощной шеей, Ветвись рогами, статью хорошея, Спеши, бегун, в недальнюю страну, Где ждет Лейли. Оповести луну, Что я все тот же, как она хотела. Меж нами — расстоянье без предела, И средств общенья между нами нет, Ничто не донесет ей мой привет, Стрела и долететь туда не смеет. А ветер, что ее дыханьем веет,— О нем я не хочу и вспоминать. Как след найти, как ветер тот догнать? Для разума темна его дорога». Так говорил он, повторяясь много, Распутал узы хитрого силка, Поцеловал оленя и, пока Тот убегал, смотрел вослед оленю. А зной дошел до белого каленья. Безумец обессилел, стих шепча, Потом стоял и таял, как свеча.

Меджнун разговаривает с вороном

Меджнун грустит у родника. Его горестные возгласы безответны. Вдруг он видит ворона и умоляет его полететь к Лейли и подать ей весть о нем. Ворон улетает. (Эта глава — развернутый традиционный образ арабской поэзии, где ворон — символ разлуки.)

Старуха ведет Меджнуна к палатке Лейли

Однажды, чуя смутную надежду, Пошел он к племени любимой, к Неджду, Увидел издали жилья дымок — Сел на краю дороги, изнемог И так вздохнул, как будто бы влетела Душа в его безжизненное тело. Вдруг видит он: старуха там идет, Она безумца дикого ведет. Весь в путах был безумец, и как будто Его не раздражали эти путы. Старуха торопилась и вела Безумца на веревке, как козла. И стал Меджнун расспрашивать со страхом, И заклинал старуху он Аллахом: «Кто ты и твой попутчик кто таков, Чем заслужил он множество оков?» И прозвучал ответ ее короткий: «Не узник он, не заслужил колодки. Мы — нищие. Я — горькая вдова, От голода бреду, едва жива, По нищенству веду его, как зверя, Чтоб он плясал и пел у каждой двери. Легко нужда научит шутовству. Так вот подачкой малой и живу. Что соберу, поделим без обмана, Без спора пополам на два кармана». Меджнун едва услышал, в тот же миг В отчаянье к ногам ее приник: «Все это — цепь, веревки и колодки — Мне подойдет. Я тот безумец кроткий, Несчастный раб любви, достойный уз; Я быть твоим товарищем берусь, Веди меня, укрой в своем позоре Мою любовь, мое шальное горе! Куда угодно, нищенка, веди! И все, что ни сберешь ты впереди, Бери себе без всякого раздела». Старуха на добычу поглядела И оценила выгоду на глаз. Немедленно от друга отреклась, Запутала цепями и веревкой И заковала кандалами ловко, Колодкою сдавив его слегка, И повела по свету новичка. И счастлив был он ссадинам на шее. И, от цепей как будто хорошея, Он пел свои газели и плясал, А если камень кто-нибудь бросал, То он еще подпрыгивал для смеха! Или кривлялся. Вот была потеха! И вот однажды нищие пришли На взгорье Неджд, к шатру самой Лейли. Тогда Меджнун воспрянул, умиленный. Приник он, как трава, к земле зеленой И бился головой, простершись ниц. И хлынул дождь весенний из глазниц: «Любимая! Смотри, как мне отраден Зуд этих черных ран и грязных ссадин. О, если за постыдный мой порок Еще не миновал возмездья срок, По твоему благому повеленью Казнимый, не хочу сопротивленья. На бранном поле нет моей стрелы. Смотри! Я здесь, я жду твоей стрелы, Простертый ниц, достойный смертной кары За то, что наносил тебе удары. За то, что ноги шли в песках, пыля, Сейчас на шее у меня петля. За то, что пальцы не держали лука, Их скрючила такая злая мука. За все невольно сделанное зло, За все, за все возмездие пришло. Не позволяй мне в униженье биться О твой порог. Убей меня, убийца! А если корневищами страстей Еще я крепок, — вырви из костей Те гвозди, что мое распяли тело. Любить меня живым ты не хотела, Не возложила на голову рук. О, может быть, когда погибнет друг, Опустишь ты мне на голову руки. Хоть обезглавь, — что мне любые муки! Когда свечу уродует нагар, Обрежь фитиль — и ярче вспыхнет жар. Раз в голове огонь моей болезни,— Туши огонь, а голова — исчезни!» Так он сказал и взвился, как стрела, И сразу путы плоть разорвала. И, испугавшись собственного горя, Достиг он быстро Неджда и на взгорье Бил сам себя руками по лицу. Когда ж об этом весть дошла к отцу И к матери, — они пошли за сыном, Хоть им и не пристало знаться с джинном. Увидели — и обуял их страх, И бросили безумного в горах, И он один остался в мирозданье, Он шаханшах страданья, раб страданья. И кто бы с ним в беседу ни вступал, Он убегал или, как мертвый, спал.