Коллектив авторов - Европейские поэты Возрождения Страница 10

Отрывок

Так, хоть и ранен он был и добра не сулила примета,С якоря снялся Магон и, Генуи берег покинув,Морю вверил себя, чтоб домой напрямик воротиться,Коли то суждено. Постепенно становится вышеГор кедроносных гряда, — нет лучше лесов, чем на этомВзморье, где редкие пальмы вдали зеленеют по склонам.Дальше — гавань Дельфин, защищенная солнечной рощейМыса, что гребнем своим отметает разгульную силуАвстров и вечно хранит спокойствие вод неподвижных.Там же, с другой стропы, залив извивается Сестри.Дальше, на Красную гору и кряжи Корнелии глядя,Тянутся дружно холмы виноградников, Бахусу милых,Щедpo залиты солнцем — сладчайшим славятся сокомЗдешние лозы везде, отступить перед ними не стыдноНи фалернским винам, ни даже хваленым меройским.То ли бесплодны тогда, то ли просто неведомы былиЭти земли поэтам, но песен о них не слагали,Я их сегодня обязан воспеть. Вот, на берег глядя,Видят остров пловцы и Венерой любимую гавань,Прямо напротив которой гора возвышается Эрик,Что в италийском краю сицилийское носит названье.Эти холмы, я слыхал, Минерва сама возлюбила,Ради местных олив родные покинув Афины.Вот и Ворона выступ врезается в воду, и волныС гулом и плеском кругом о камни на мелях дробятся.Знают о том моряки, что здесь, среди отмели черной,Вздыблен отвесный утес, а рядом с этим утесомЯрко белеет скала под ударами жгучими Феба.Вот уже различимы в укромной извилине бухтыУстье стремительной Макры и Луны высокой чертоги.Вот и медленный Арн, усмиряющий волны морские,Город стоит на его берегах, прекрасная Пиза.Взоры пловцов и персты ее отмечают. А дальшеБерег Этрурии виден и крошечный остров Горгона,Славная Эльба видна и Капрая, где только крутыеСкалы повсюду. И вот позади остался и слеваДжильо, что мрамором белым богат, — напротив и рядомДве горы, чьи названья от двух происходят металлов,Ибо их нарекли Серебряный холм и Свинцовый.Здесь Геркулесов залив, у горки отлогой, и гавань,Что Теламон основал, и хоть бедный водою, но бурнымОмутом страшный поток, жестокий с пловцами Омброне.Справа подветренный берег остался Корсики, густоЛесом поросшей. И вот Сардиния взгорий тлетворныхЦепь открывает вдали с одпой стороны, а напротивРим златоглавый и Тибра на взморье клокочущем устье.Этих достигнув краев, среди моря, юный пуниецБлизость смерти суровой почуял: все жарче и жарчеСтрашная рана горит, и боль спирает дыханье.Глядя последнему часу в лицо, карфагенянин началРечь свою: «Вот он каков, конец удачи высокой!Как мы в радостях слепы! Безумцы те, что ликуют,Гордые, стоя над бездной! Несметным подвержена смутамИх судьба, и любой, кто к высотам возносится, кончитТем, что рухнет. Вершина великих почестей зыбка,Лживы надежды людей, обманчивым блеском покрытаСлава пустая, и жизнь, что в труде непрестанном проходит,Ненадежна, увы, надежен лишь вечно нежданныйДень, в который умрем! Увы, с нелегкой судьбоюЛюди родятся на свет! Все твари живые спокойны;Нот лишь людям покоя. Весь век пребывая в тревоге,К смерти спешит человек. О смерть, величайшее благо,Только ты и способна ошибки открыть и развеятьЖизни вздорные сны. Несчастный, вижу теперь я,Сколько сил положил впустую, как много ненужныхВзял трудов на себя. Человек, умереть обреченный,К звездам стремится взлететь, но дел человеческих ценуСмерть заставляет познать. Зачем на Лаций могучийШел я с огнем и мечом? Зачем посягал на порядок,В мире царивший, зачем города повергал я в смятенье?Что мне в блестящих дворцах, в их мраморных стенах высоких,Мною воздвигнутых, если злосчастный мне жребий досталсяСмерть под открытым небом принять. О брат дорогой мой,Что ты задумал свершить, не зная жестокости рока,Доли не зная моей?» Умолк он. И с ветром унессяДух отлетевший его в такие высоты, откудаРим и родной Карфаген одинаково взору открыты.Счастье его, что до срока ушел: ни разгрома не виделПолного в самом конце, ни позора, что славному войскуВыпал, ни общего с братом и родиной попранной горя.

ДЖОВАННИ БОККАЧЧО

Отрывок

Со множеством прельщений и моленийПред Мензолой тут Африко поник,—Раз во сто больше наших исчислений;Так жадно целовал уста и лик,Что много раз, и все самозабвенней,Пронзительный ему ответил крик.Ей подбородок, шею, грудь лобзая,Он мнил — фиалка дышит полевая.

Какая башня твердо возвышаласьТут на земле, чтобы, потрясенаНапорами такими, не шаталасьИ, гордая, не пала бы она?Кто б, сердцем женщина, тверда осталась,Его броней стальной защищена,Лобзаньям и прельщеньям недоступна,Что сдвинули б и горы совокупно?

Но сердце Мензолы стальным ли было,Колеблясь и борясь из крайних сил?Амура восторжествовала сила,Он взял ее, связал — и победил.Сначала нежный вкус в ней оскорбилаОбида некая; но милый — мил;Потом помнилось, что влилось в мученьеЖеланье нежное и наслажденье.

И так была душой проста девица,Что не ждала иного ничегоВозможного: ей негде просветиться,Как человеческое естествоРождается и человек творится,—Слыхала вскользь — не более того;Не знала, что двоих соединеньеТаит живого третьего рожденье.

Целуя, молвила: «Мой друг бесценный,Какой-то властной нежною судьбойВлекусь тебе предаться непременноИ не искать защиты никакойПротив тебя. Сдаюсь тебе — и пленнойНет сил уж никаких перед тобойПротивиться Амуру: истиранилМеня тобой — глубоко в сердце ранил.

И я исполню все твои желанья,Все, что захочешь, сделаешь со мной:Утратила я силы для восстаньяПеред Амуром и твоей мольбой;Но лишь молю — яви же состраданье,Потом иди скорей к себе домой:Боюсь, что все же буду здесь открытаПодругами моими — и убита».

Дух Африко тут радость охватилаПри виде, как в душе приятно ей;Ее целуя, сколько силы было,Он меру знал в одной душе своей.Природа их на хитрость убедила —Одежды снять как можно поскорей.Казалось, у двоих одно лишь тело;Природа им обоим так велела.

Друг друга целовали, и кусалиУста в уста, и крепко обнялись.«Душа моя!» — друг дружке лепетали.Воды! Воды! Пожар! Остановись!Мололи жернова — не уставали,И оба распростерлись, улеглись.«Остановись! Увы, увы, увы!Дай умереть! На помощь, боги, вы!»

Вода поспела, пламя погасили,Замолкли жернова, — пора пришла.С Юпитером так боги пособили,Что Мензола от мужа зачалаМладенца — мальчика; что в полной силеИ доблести он рос — вершить дела;Все в свой черед — так о повествованьеМы доброе дадим воспоминанье.

Так целый день почти что миновался,Край только солнца, видный, пламенел,Когда усладой каждый надышался,Все совершив, обрел, чего хотел;Тут Африко уйти уж собирался,Как сам решил, но все душой болел;И, Мензолу руками обнимая,Он говорил, влюбленный лик лобзая:

«Будь проклята, о ночь, с своею тьмою,Завистница восторга нас двоих!Ведь я так рано принужден тобоюПокинуть благородную! КакихЯ ждал блаженств — и их лишен судьбою!»И много длительных речей иныхВ страдании глубоком изливалось:Разлука горше смерти показалась.

Стояла Мензола, мила, стыдлива,Потупившись, как будто бы грешна,Хотя уж не была она так живо,Как в первый раз, тоской удручена.Разнеженная, хоть чужда порыва,Была уже счастливее она.Обмана все-таки ей страшно былоНевольно — и она заговорила:

«Что можешь сделать ты — еще не знаю;Не уходить — предлог теперь какой?Любовь моя, тебя я умоляю,—Ты утолен со всею полнотой —Ты должен удалиться, полагаю,Не медля ни минуты здесь со мной.Ведь только если ты уйдешь, любимый,Я здесь могу остаться невредимой.

И лишь листок, я слышу, шевельнется,Мне чудятся шаги подруг моих.Так пусть тебе в разлуке не взгрустнется:Ведь от напастей я спасусь лихих.Хоть пред разлукой больно сердце бьется,Готова я, и страх во мне затих,А ночь близка, а нам идти далекоОбоим, чтобы дома быть до срока.

Но, юноша, скажи свое мне имя,И пусть оно останется со мной:Мне груз любви тяготами своимиС ним будет легче, нежели одной».«Моя душа, — ответил он, — какимиЖить силами смогу, простясь с тобой?»И назвал ей себя — и целовалисьОни без счета, нежно миловались.

Влюбленные, готовые расстаться,Уже прощались столько, столько разИ не могли никак нацеловаться,—Глав тысячу б я вел о том рассказ.Но это всем знакомо, может статься,Кто наслаждался так хотя бы раз,Кто знает, сколько несказанной мукиВ усладе, что обречена разлуке.

Несчетных поцелуев не умелиОни унять. Пойдут, скрепив сердца,Но шаг — и вновь назад, к желанной целиЛобзать румянец милого лица.«Моя душа! Прощай! Зачем? Ужели?» —Друг другу лепетали без конца,Вздыхая, и расстаться не решались,Сходились вновь, и шли, и возвращались.

Но, видя, что уж невозможно далеОтсрочить расставание никак,В объятья руки жадные сплетали,Друг друга, страстные, сжимая так,Что их бы силою не разорвали:Любовь не отступала ни на шаг.И долго так стояло изваяпье —Любовники влюбленные в слиянье.

На лодке госпожа моя каталась,И не было вокруг быстрей челна,И пела песню новую она,Как только песня прежняя кончалась.

И лодка то у берега качалась,То с берега была едва видна,И среди стольких жен в тот день однаРожденною на небесах казалась.

Я видел — словно к чуду наших дней,Исполненные чувством восхищенья,Тянулись люди к ней со всех сторон.

И пробуждалися в душе моейВсе чувства, и не знало насыщеньяБлаженство петь о том, как я влюблен.

На мураву присев у родника,Три ангельских созданья обсуждалиВозлюбленных, — от истины едва лиБыла моя догадка далека.

Струясь из-под зеленого венка,Густые кудри златом отливали,И цвет на цвет взаимно набегали,Послушные дыханью ветерка.

Потом я слышал, как одна спросила:«А что, как наши милые сейчасСюда пришли бы? Что бы с нами было?

Мы скрылись бы от их нескромных глаз?»В ответ подруги: «Никакая силаСпасаться бегством не заставит нас».

Мне имя Данте, Данте Алигьери,Я новая Минерва, чей языкРодимым красноречием велик,Ее ума достойным в полной мере.

Я в преисподней был и в третьей сфере,Куда воображением проник —С намереньем последнею из книгРазвлечь потомков и наставить в вере.

Флоренция, моя родная мать,Мне мачехою сделалась постылой,Дав сына своего оклеветать.

Изгнанника Равенна приютила,Ей — тело, духу — Божья благодать,И зависть пред согласьем отступила.

ЛЕОНАРДО ДЖУСТИНИАН