Данте Алигьери - Сочинения Страница 28

XV.

Из высказанных выше сопоставлений можно усмотреть, кто именно те двигатели, к которым я обращаюсь. Они подобны Боэцию и Туллию, которые направили меня сладостью своих речей на путь любви, то есть на путь изучения благороднейшей дамы Философии, озарив меня лучами их звезды, то есть письменным изложением Философии, ибо несомненно, что в каждой науке ее письменное изложение есть светоносная звезда, ее озаряющая. Убедившись в этом, нетрудно уяснить себе истинное значение первой строфы предложенной канцоны через истолкование ее вымышленного, то есть буквального, смысла. И при помощи такого же истолкования можно в достаточной степени понять и вторую строфу, начиная с того места, где говорится:

«Другую даму должен я хвалить. 

Дух говорит…»

Здесь надо помнить, что дама эта — Философия; она поистине — дама, исполненная сладости, украшенная благонравием, удивительная своим познанием, прославленная своей щедростью, как это будет с очевидностью показано в третьем трактате, где будет обсуждаться ее благородство. А там, где в канцоне говорится:

«В ней путь к сиянью рая. 

Кто не боится вздохов и трудов, 

Всегда глядеть в ее глаза готов».

Глаза этой жены — ее доказательства, которые, будучи направлены на очи разума, влюбляют в себя душу, освобожденную от противоречий. О вы, сладчайшие и несказанные видения, мгновенно пленяющие человеческий ум и появляющиеся в очах Философии, когда она беседует с теми, кто возлюбил ее! Поистине в ее очах — спасение, дарующее блаженство тому, кто их лицезреет, и оберегающее от смерти в невежестве и в пороках. Там же, где говорится: «Кто не боится вздохов и трудов…» — должно понимать: если он не боится трудностей наук и спора сомнений, которые с самого начала возникают и множатся от взглядов этой жены, а потом, под действием постоянного, исходящего от нее света, рассеиваются, как утренние облака перед ликом солнца; и, наконец, разум, привыкший к ее взорам, становится свободным и полным уверенности, подобно воздуху, очищенному и озаренному полуденными лучами.

Третью строфу можно понять при помощи буквального толкования, начиная с того места, где говорится: «Душа рыдает…» Здесь следует обратить внимание на назидательность, заключенную в этих словах: ради большего друга человек не должен забывать услуги, полученные им от меньшего; если же ему все-таки приходится следовать за одним и покинуть другого, лучше при разлуке прибегнуть к какой-либо благопристойной жалобе, которая объяснила бы тому, за кем он следует, причину большей к нему любви. Затем там, где душа говорит: «…и о моих промолвила глазах», она ничего другого не хочет сказать, кроме того, что страшен был час, когда первое явление этой дамы отразилось в очах моего разума, что и послужило ближайшей причиной новой влюбленности. А когда она говорит: «…подобных мне…» — разумеются души, свободные от жалких и низких наслаждений и от низменных привычек, одаренные гением и памятью. Потом она говорит: «…как перед смертью…» — а потом: «…меня палящий свет», что как будто противоречит тому, что говорилось выше о дарующем спасение взгляде этой дамы. Поэтому надо знать, что здесь говорит одна из сторон, а там говорила другая; они спорят, противореча друг другу, как это было уже показано. Неудивительно, что там говорится «да», а здесь «нет», если только внимательно следить за тем, кто спускается и кто подымается.

Далее, в четвертой строфе, там, где сказано: «…любовный малый дух…» — разумеется мысль, которая рождена моими занятиями наукой. Впрочем, надо знать, что в этой аллегории под любовью всегда разумеются научные занятия, которые и есть прилежание души к тому, во что она влюблена. Затем, когда душа говорит:

«Пусть над тобою властвует она 

И будет в чудесах многообразна»,

она возвещает, что благодаря этой даме станет зримой краса чудес; и она говорит правду, ибо видеть красу чудес — значит видеть причину этих чудес; эту причину и открывает дама; так, видимо, думает и философ, который в начале «Метафизики» говорит, что люди, чтобы узреть эту красоту, начали влюбляться в упомянутую даму. О значении слова «чудеса» будет сказано более подробно в следующем трактате. Все остальное в этой канцоне будет достаточно разъяснено в дальнейшем ее толковании. Итак, я в конце второго трактата говорю и утверждаю, что дама, в которую я влюбился после первой моей любви, была прекраснейшая и достойнейшая дочь Повелителя Вселенной, которую Пифагор именовал Философией. Здесь кончается второй трактат [который предназначен истолковать канцону], поданную в качестве первого яства.

Трактат третий

Канцона вторая

Амор красноречиво говоритО даме, пробудив воспоминанье.Столь сильно слов его очарованье,Что восхищенный разум мой смущен.Владыки сладостная речь звучитВ моей душе, где ожило мечтанье.И молвила душа: «Не в состояньеВсе выразить, что повествует он!»И то, что разум видит как сквозь сон,Оставлю, смысл я не воспринимаю.Лишь главное пока скажу о ней.Не выразить яснейМне также многое, что понимаю.И если есть порок в моих стихах,В которых госпожу я величаю,Виновны слабый разум наш и страх.Как передать словами разговораОбычного свидетельство Амора?Светило, обходя небес простор,Там узрит совершенное творенье,Где дама пребывает, ей — хваленье!Ее познает сердца глубина.Вселенских духов восхищенный хорНа дольнюю взирает в изумленье,И в любящих ее — благоволенье,Когда любовь Амором им дана.Любезна столь Всевышнему она,Что, ей даруя силы неизменно,Он наше превосходит бытие.Чиста душа ее.Так, силой Божию пресуществленна,Являет милость в облике земном.Ее краса в сердцах благословенна.И, уязвленные ее огнем,Шлют вестников возвышенных желанья,Что превращают воздух в воздыханья.В нее нисходит благодать Творца,Как в ангела, что Бога созерцает.Кто этому поверить не дерзает,Пусть с ней идет и зрит ее дела.Промолвит слово — чувствуют сердца,Как дух стремится к нам и подтверждает,Что добродетель дамы превышаетЗемное естество. Звучит хвалаТой, что Амора с неба низвелаИ, состязаясь с ним, заговорилаНа языке возвышенном любви.Ты даму назовиЛишь ту благой, в которой отразилаОна свой лик, и лишь ее красаЗемную красоту преобразила,Что ниспослали смертным небеса.В душе разрушила она сомненья —Так Вечного исполнились веленья.В ее явленье радость всех времен,И в облике ее блаженство рая.На очи и уста ее взирая,Амор принес ей множество даров.Наш скудный разум ею превзойден.Так слабый взор луч солнца, поражая,Слепит. И я, очей не подымая,Смогу о ней сказать не много слов.Вот мечет пламя огненный покровЕе красы, и мыслями благимиТе пламенники дух животворит.Как молния, разитПороки, порожденные другими.Ведь гордая краса не для сердецВозвышенных и не владеет ими:Пусть взглянут на смиренья образец!Вот та, что в мире грешников смирила:Так предназначил Движущий светила.Ты говоришь, канцона, мнится мне,Как бы вступая в спор с твоей сестрою,Она назвала гордою и злоюТу даму, чье смиренье славишь ты.Вселенная сияет в вышине;Небес вовек не затемниться строю,Но наши очи, омрачась порою,Звезду зовут туманной. КрасотыЖестокими казались нам черты,Но истину не видела баллата,Она страшась судила и спеша.Трепещет вновь душа,И гордостью, ей кажется, объятаПрекрасная в лучах грядущих дней.Ты оправдаешься, не виноватаНи в чем, когда предстанешь перед ней.Скажи: «Мадонна, если вам угодно,О вас поведаю я всенародно».

I.

Как говорится в предыдущем трактате, моя вторая любовь повела свое начало от исполненного жалости вида некой дамы. Впоследствии любовь эта, благодаря тому что душа моя оказалась восприимчивой к ее огню, из малой искры разрослась в большое пламя; так что не только наяву, но и во сне сияющий образ этой дамы озарял мой разум. И невозможно было бы ни выразить, ни уразуметь, насколько велико было желание ее увидеть, которое мне внушал Амор. И не только по отношению к ней испытывал я такое желание, но и по отношению ко всем лицам, хоть в какой-то степени ей близким, будь то ее знакомые или родственники. О, в течение стольких ночей глаза других людей, сомкнувшись во сне, предавались отдохновению, тогда как мои неотступно любовались ею в обители моей любви! Подобно тому как сильный пожар пытается так или иначе вырваться наружу, уже не в состоянии оставаться скрытым, точно так же и я никак не мог преодолеть непреоборимое желание сказать о своей любви. И хотя я обладал лишь малой властью над своими поступками, тем не менее то ли по воле Амора, то ли под влиянием собственного порыва, но я не раз к этому приступал, так как понял, что в разговоре о любви не бывает речей более прекрасных и более полезных, чем те, в которых превозносится любимый человек.