Жак Ивер - Новые забавы и веселые разговоры Страница 37

– Милостивые государи и милостивые государыни! Вам известно, как давно я состою супругом вашей родственницы, которая здесь присутствует. Я имел уже возможность убедиться, что, взяв ее в жены, я сделал ошибку, ибо мы друг другу – не пара. Но так как сделанного уже воротить нельзя, то мне надлежит испить мою чашу до дна.

И, повернувшись к жене, он сказал:

– Дорогая моя! Недавно меня упрекнули в том, что вы плохо исполняете обязанности хозяйки. Это меня крайне огорчило. Говорят, что к вам постоянно ходят сюда на свидание молодые люди, а это наносит большой ущерб как вашей, так и моей чести. Если бы я вовремя это заметил, я принял бы против этого какие-нибудь меры пораньше… Но лучше поздно, чем никогда. Скажите своим посетителям, что ходить к вам на свидание теперь для них будет удобнее, чем раньше. Я сделал для них с задней стороны дома особый ход и дарю вам полдюжины ключей, чтобы вы их роздали им. Если этого для вас окажется недостаточно, то мы закажем еще. Слесарь всегда в нашем распоряжении. Скажите же им, что они могут проводить теперь с вами время с большими удобствами и для вас и для них, ибо если вы не можете удержаться от своих забав, то, по крайней мере, можете скрыть их от людей, чтобы о вас и обо мне не было никаких пересудов.

Выслушав эту речь в присутствии своей родни, молодая женщина почувствовала стыд и с этого дня стала терзаться угрызениями совести за бесчестие, которое она нанесла мужу, себе и своим родственникам, закрыла двери для всех своих любовников, прекратила все свои шашни и сделалась добродетельной и честной женой.

Король, выслушав рассказ, пожелал узнать имя этого мужа.

– Клянусь честью дворянина! – сказал он. – Это – самый хладнокровный и самый терпеливый человек в моем королевстве. Если он умеет быть таким терпеливым, то он способен и сделать что-нибудь хорошее!

И тут же пожаловал его чином главного прокурора Пикардии. Что касается меня, то я воздал бы ему славу на вечные времена. Но его имя, заслуживающее того, чтобы его занести в летописи и даже причислить к сонму святых, ибо он был истинным мучеником в этом мире, стерто временем. Я полагаю, что он вкушает теперь блаженство в другом мире. Да послужит это для вас хорошим примером! Amen, ибо грош цена попу без клира.

Новелла VII

О нормандце, который шел в Рим, запасшись для беседы с папой латынью, и о том, как он ею воспользовался

Один нормандец, возгоревшийся завистью к счастливой жизни духовенства, решил после смерти жены принять духовный сан. Хотя он едва умел читать и писать, но прослышав, что с деньгами можно добиться всего, и считая себя не глупее любого священника прихода, он открыл свое намерение одному приятелю и попросил совета, что он должен для» того предпринять. После того как они обстоятельно обсудили это вдвоем, приятель сказал ему, что если он хочет добиться успеха, так пусть идет в Рим, ибо от своего епископа, который на производство в священники и на quocunque[127] стал очень туг, он вряд ли чего-нибудь добьется, а папа, у которого много всяких других дел, не будет особенно в нем копаться и мигом произведет его в духовный сан. Кроме того, сходив в Рим, он сделается бывалым человеком, а возвратившись на родину с званием священника, пожалованным самим папой, и получив еще какую-нибудь бенефицию, будет пользоваться среди своих сограждан большим уважением и сделается важным лицом.

Нашему нормандцу все это показалось весьма заманчивым. Но тут его поставило в затруднение то, что он не знает латыни. Он сказал об этом приятелю:

– Это хорошо, но когда приду к папе, на каком языке я буду с ним говорить? Ведь он не знает нормандского языка, а я не знаю латыни. Что мне делать?

– Не смущайся этим, – сказал приятель. – Священник должен знать лишь Requiem,[128] Beata[129] и мессу Св. Духа. Ты выучишь их тотчас же, как только вернешься. А что касается разговора с папой, то я научу тебя говорить по-латыни три очень хорошие фразы. Как только ты их скажешь, папа сочтет тебя самым лучшим клириком в миру.

Наш нормандец весьма обрадовался этому обещанию и пожелал узнать, что это за фразы.

– Друг мой, – скавал ему приятель, – когда ты войдешь к папе, становись перед ним на колени и говори: «Salve, sanete Pater».[130] Он спросит тебя по-латыни: «Unde ее tu?»[131] – то есть: откуда ты пришел? Ты ответишь: «De Normania».[132] Он опять спросит тебя: «Ubi sunt litterae tuae?[133] Ты ему скажешь: «In manica mea».[134] И тогда, без всяких отлагательств, он велит тебя постричь. А затем ты вернешься обратно.

Наш нормандец был счастлив, как никогда в жизни. Целых пятнадцать или двадцать дней ходил он к своему приятелю заучивать эти фразы и наконец, убедившись, что хорошо их заучил, отправился в Рим. Дорогою он постоянно твердил: «Salve, sanсte Pater. De Normania. In manica mea». Но, должно быть, он повторял и твердил их слишком прилежно, ибо первая фраза: «Salve, sanete Pater» совсем улетучилась у него из головы, и, к несчастью, в то время, когда он уже отошел далеко от дома. Нечего и говорить, как это нашего нормандца огорчило. Он не знал, какому святому помолиться, чтобы вспомнить позабытые слова, а был убежден, что идти без них к папе это то же, что лезть за тутовыми ягодами без крюка. Надеяться же, что он найдет надежного учителя, как его приятель, он не мог. Он был убит горем, как никто. Но вот, однажды утром, проходя через какой-то город, он зашел в церковь помолиться богу и услышал начальные слова молитвы богородице: «Salve, sancta Parens». Наш нормандец навострил уши.

– Слава тебе, Иисусе и пресвятая богородица! – воскликнул он и воспрянул духом, словно воскрес из мертвых. Немедленно же попросил он находившегося вблизи его служителя повторить эти слова три раза подряд, чтобы уже больше не забывать их, а затем снова пустился со своею латынью в дорогу.

Разумеется, он был доволен тем, что родился на свет, и снова принялся шагать так усердно, что скоро добрался до Рима. Надо заметить, что в те времена доступ к папе был гораздо легче, чем теперь. Его впустили к папе, он немедленно стал перед ним на колени и весьма набожно произнес:

– Salve, sancta Parens.

А папа ему на это:

– Ego non sum mater Christi.[135]

Нормандец же продолжает:

– De Normania.

Папа смотрит на него и спрашивает:

– Daemonium habes?[136]

– In manica mea,[137] – отвечает нормандец.

И с этими словами сует руку в рукав, чтобы достать оттуда свое прошение. Папа немного испугался, думая, что тот хочет вынуть из своего рукава черта, но, увидев, что это была бумага, успокоился и спросил его еще по-латыни:

– Quid petis?[138]

Но тут запасы нашего нормандца пришли к концу, и на заданный ему вопрос он уже не знал что ответить. Хорошо, что там оказались какие-то его земляки. Услышав косскую речь,[139] они принялись его расспрашивать и узнали, что он для получения духовного звания запасся из дома несколькими латинскими фразами, довольно хорошо их заучил, но не умеет ими пользоваться.

Новелла VIII

О пpoкyроpe, который нанял себе в прислуги деревенскую девушку, и о его писце, который ее обучал

Один парламентский прокурор[140] овдовел, не достигнув еще сорока лет, и, как хороший малый, сильно тяготился своим одиночеством. Он не мог обойтись без женского пола и весьма сожалел, что жена, которая была для него еще вполне пригодна, умерла так рано. Однако он постепенно привык к своему положению и сумел возместить потерю, занимаясь благотворительными делами, а именно: стал любить жен ближних своих, как свою собственную, и вести дела вдов и всяких других женщин, приходивших к нему с жалобами. Словом, ловил, где попадалось, и рубил, как боец на турнире. Но через некоторое время это стало ему надоедать, ибо, не имея досуга заниматься выслеживанием удобных случаев, как это делает молодежь, он не мог посещать своих соседей так, чтобы не внушать никаких подозрений. Кроме того, все это ему обходилось довольно дорого. Поэтому он решил найти себе какую-нибудь женщину для постоянных услуг. Он вспомнил, что в Аркейле,[141] где у него было несколько виноградников, он видел когда-то одну молодую девушку, лет шестнадцати-семнадцати, по имени Жильетта, дочь одной бедной женщины, зарабатывавшей себе кусок хлеба пряжей льна. Эта девушка была крайне простодушна и глупа, хотя и довольно хороша лицом, но прокурор решил, что лучшего ему и не нужно, вспомнив когда-то слышанную им пословицу: глупая супруга лучше умного друга. Умным женам доверять нельзя: они всегда водят своих мужей за нос, то И дело вытягивают у них деньги, украшают их рогами или оказываются уж чересчур честными, а иногда и совмещают в себе все эти качества.

Короче говоря, наш прокурор поехал во время сбора винограда в Аркейль и стал просить мать этой девушки отпустить ее к нему в услужение. У него-де в настоящее время нет служанки, а без служанки он не может обойтись, он-де будет с ней хорошо обращаться и женится на ней, когда придет время. Старуха, отлично понимавшая, К чему он клонит речь, притворялась, однако, недолго. Бедность вынудила ее согласиться на это предложение, и она обещала послать к нему свою дочь в ближайшее воскресенье, что и сделала. Девушка, попав в город, была совсем ошеломлена, увидев в нем такое множество людей, ибо она не видала до этого времени ничего, кроме коров.