Франко Саккетти - Новеллы Страница 68

Тот отвечал подеста, что никогда еще мулы не были такими непослушными, и он не понимает, что это значит. Уж не случилось ли все это из-за ворона? Подеста хотелось обедать; он велел отвести схваченного в тюрьму, а торговцам приказал вернуться к своим занятиям, обещая выяснить правду и наказать того, кто окажется виновным. После этого торговцы ушли, а бедняга остался под замком.

Тем временем слух о происшедшем дошел до Виньи и до тех суконщиков, которым принадлежало сукно. Они немедленно поспешили на Старый рынок, дабы расспросить о случившемся и о судьбе сукна. Там им рассказали по порядку, как произошло дело, как оно началось с ворона, а также обо всем остальном. Суконщики пошли в лавки, где лежало сукно, и, найдя его в очень плохом состоянии, частью изодранном, стали говорить: «Что за черт? Ведь это следы ножа. Даром это им не пройдет! Так-то эти скоты думают обращаться с суконным цехом! У какого черта находятся эти мулы?»

Им указали. Суконщики послали за ними нескольких маруффинов;[442] те отвязали мулов и привели их к ним. Животные еле могли передвигать ноги, до того они страдали. Увидя это, суконщики пришли еще в большее бешенство и закричали: «Нам покалечили этих двух мулов, стоящих около ста флоринов!» (Им было рассказано все происшедшее от начала и до конца).

Они велели навьючить сукно на искалеченных, таким образом, мулов и тронулись в путь, сказав: «Пойдем и мы к подеста и посмотрим, удовлетворит ли он наши справедливые требования, или суконный цех и те, кто выделывает сукно во Флоренции, настолько ценятся, что какие-нибудь разбойники мясники могут обращаться с ними таким образом?»

Какой-то грубиян мясник, услышав это, сказал им: «Ступайте к подеста! Если вы делаете сукно и продаете его, то мы продаем мясо, которым кормится народ».

Некий маруффин бросился на мясника, но у того был в руках нож. Увидя это, один из более рассудительных суконщиков потянул маруффина назад и сказал: «Идем туда, где судят, и посмотрим, сделает ли подеста то, что надлежит; если же он это сделает, то им достанется хуже, чем тому, кто хватает собаку за хвост».

Так и пошли они с двумя хромающими мулами, нагруженными сукном, словно выкрашенным грязью, к подеста, в горе, которое оценит каждый. В ту самую минуту, когда они входили к нему, толпа мясников, шедших за ними следом, но опередивших их, уже говорила подеста: «Мессере, не верьте им: они так зазнались, что хотят отнять у нас наше добро; мы люди бедные, а между тем их мулы так обработали сегодня наш товар, что в нынешнем году нам уже не встать на ноги. Их мулы и сукно в порядке; что же касается нашего мяса, то скрыть то, как оно пострадало, нельзя. Пошлите-ка начальника стражи посмотреть на него, и вам будет ясно, что нам не найти на него покупателей».

Тогда заговорили суконщики: «Этих мулов они так отделали и ножами и всем, что попало, что вместо ста флоринов, которых они стоили, за них не получить и сорока, не говоря уже о сукне, которое в гораздо худшем виде. Мы просим удовлетворить наши справедливые требования».

На что мясники заявили: «И мы тоже просим удовлетворить нас. Пошлите начальника стражи посмотреть, какие мы понесли убытки и убедиться в том, что мы говорим правду, а не болтаем вам всякий вздор».

Тогда один из суконщиков сказал: «Ого, вот это ловко! С больной головы, да на здоровую!»

На что подеста заметил: «Я еще не знаю, чья голова окажется здесь больной и чья здоровой. Ступайте. Я пошлю начальника стражи».

Суконщики стали просить его: «Мессер подеста! Выдайте нам посаженного вами в тюрьму погонщика».

Подеста не согласился. В конце концов суконщики поручились за заключенного; подеста выдал его и велел всем идти по домам, заявив, что выяснит правду и рассудит их. Так прошла пасха, а затем и пасхальный понедельник. Желая исполнить долг правосудия и справедливости, подеста стал допрашивать обе стороны, чтобы выяснить истину. Тогда весь суконный и мясной цеха, явно и тайно, стали изо всех сил орудовать в суде, петому что каждый старался одержать верх в этой тяжбе. В конце концов подеста, рассуждая сам с собой о том, что ведь первыми виновниками были мулы, спросил себя: «Что же мне делать? Осудить ни в чем не повинного погонщика? Нет, это не годится. Велеть мясникам уплатить за сукно и мулов суконщикам? Это мне кажется несправедливым».

Поэтому, когда во вторник обе стороны явились к нему, он, вызвав и выслушав каждого, решил отделаться от этого дела, вынеся следующее постановление: «Мудрые выделыватели сукна и резники! Я много раздумывал над вашей тяжбой и убедился, что враг рода человеческого умудрился посеять раздоры и соблазн среди вас, которые должны жить в единении, подобно братьям. Так как, хотя суконный цех и мясной и кажутся совершенно различными, но в сущности составляют одно целое, ибо занятие обоих ведет свое начало, можно сказать, от овцы: одни из вас занимаются обработкой ее шерсти, а другие – ее мяса, – то, как видите, нет сомнения, что все, о чем мною было вам сказано, учинено врагом бoжиим; а кроме того, я хочу еще разъяснить вам, что ни один судья не может никогда постановить правильного решения, если он не найдет корня и основания преступления и тяжбы, которые ему приходится разбирать: в этом я убедился и на настоящем деле. А чтобы вам все стало ясным, вы Должны знать, как узнал и я, что началом всего зла был ворон. А вам известно, что ворон олицетворяет как раз демона, – ибо он черен, голос у него адский и все действия его направлены к тому, чтобы делать и причинять зло, – а все это составляет природу демона. Так поступил и этот проклятый ворон, явившийся, чтобы посеять соблазн в обоих цехах, занимающихся тем животным, чей ягненок олицетворяет собой агнца божия. Так что, можно сказать, тяжба эта есть тяжба между вороном и агнцем. А если это так, как вы видите, то тяжбу эту начал дьявол, и начал он ее против сына божия, то есть против овцы и ягненка. А посему, дети мои, будьте братьями и несите терпеливо причиненные вам потери, ибо никто из вас в них не повинен. Что же касается до виновника этого дела, то есть того проклятого вороненка, то, если он попадется мне в руки, я накажу его, равно как и некоего Луизи маклера, который держит его у себя, накажу так, что вы будете довольны».

Присутствующие переглянулись и, не зная, что сказать, ответили: «Мы удовлетворены таким приговором».

И так они ушли, а по дороге одни из них говорили: «Нечего сказать, право, хорошо он возместит нам наши убытки, если накажет ворона».

Другие же замечали на это: «Он какой-то жалкий человек!» Третьи, которые, может быть, были довольны тем, что подеста не преследовал их судом, говорили, что он достойный человек и что он привел много отличных доводов. После такой беседы каждый вернулся к своему делу и каждый, как мог, постарался примириться со случившимся. Маклер Луизи и вброн были вызваны на суд, но ворон поступил подобно ворону Ноева ковчега, то есть, сделав свое дело, исчез. Луизи же, прослышав о намерении подеста, не стал ждать вызова, а в сопровождении Джованни Пильяльфашо[443] с его вороном ушел в Римскую область, где проживал Мушино Рафакани,[444] имевший другого ворона, и пробыл у него несколько месяцев. А когда подеста захотел все же возбудить дело, то некий горожанин, живший по соседству с рынком, столько наговорил ему, что дело о Луизи и его вороненке было предано забвению; однако не настолько, чтобы Луизи осмелился вернуться во Флоренцию, пока подеста исправлял там свою должность.

Этот случай с подеста у многих вызвал похвалу, а у многих осуждения. Я, писатель, полагаю, что учитывая, что почти никогда нельзя вынести справедливое решение, он нашел неплохой выход и по поводу ворона и по поводу двух мулов и что он проявил в этом большую находчивость: если бы он проявил ее и в других своих тяжбах, он бы этим заслужил честь там, где, на мой взгляд, он покрыл себя позором.

Новелла 161

Во все времена среди художников встречались люди странные. К числу их, судя по тому, что я слышал, принадлежал и флорентийский художник по имени Бонамико, носивший прозвище Буффальмакко.[445] Жил он во времена Джотто и был большим мастером. Так как он был отличным художником, то ареццкий епископ Гвидо,[446] в бытность свою синьором этого города, пригласил его расписать свою часовню. Бонамико отправился к епископу и столковался с ним. После того, как Гвидо распорядился относительно условий и времени работы, Бонамико принялся писать. Когда несколько святых было уже написано и художник как-то в субботу под вечер прервал свою работу, обезьяна, или скорее целая обезьянища, принадлежавшая епископу, заприметившая движения и приемы художника в то время, когда он стоял на помосте, видевшая, как он мешал краски, встряхивал горшочки, выпускал в них яйца и как брал в руки кисти и писал ими на стене, переняла все это, чтобы, как они это обычно делают, все испортить. Ввиду того, что обезьяна была злая и приносила много вреда, епископ велел привязать ей к ноге деревянный шар. И вот, однажды в воскресенье, пока все обедали, обезьяна отправилась в часовню. Обхватив одну из подпорок лесов, она влезла на помост, устроенный для художника, и, взобравшись на него, взяла горшочки, вылила содержимое одного в другой, раздавила яйцо, смешала все это вместе, схватила кисти и, обнюхав их, обмакнула в краску и стала тотчас же мазать ими по написанным фигурам. Очень скоро все они были испачканы, а краски и горшочки опрокинуты вверх дном, перевернуты и испорчены.