Жедеон Таллеман де Рео - Занимательные истории Страница 70

Как только был заключен мир[322], Саразен стал разыгрывать из себя скромного управляющего и человека, ревниво пекущегося о своем хозяине. Однажды кто-то спросил его: «Что с вами? У вас такой грустный вид». — «Я плохо чувствую себя, — ответил он значительно, — принцу де Конти нездоровится». Он без устали занимался всякими мошенническими проделками. Коадъютор как-то представил принцу де Конти аббата Амло, который пришел просить о каком-то приорате. Принц де Конти обещает ему этот приорат. Аббат, дабы ускорить дело, дает сто пистолей Саразену; Монтрей, ежели я не ошибаюсь, в ту пору отсутствовал. Первый президент Палаты косвенных сборов Амло-Болье, родственник Аббата, просит принца Конти о том же приорате, и тот отдает его ему. Подумайте только, как это делается! Аббат требует от Саразена свои сто пистолей, а тот отвечает: «Что вы не получили бенефиции, вина не моя; я сдержу данное мною слово; сделайте так, чтобы принц де Конти тоже сдержал свое обещание». Аббат пожаловался Коадъютору, и тот разбушевался: «Как! этот жалкий стихоплет дерет деньги с моих друзей! Человек, которого я облагодетельствовал!». Саразен на это ответил, как я уже говорил, что он де Коадъютору ничем не обязан и т. д. Вслед за этим Менаж и Саразен рассорились, и Менаж говорил: «Они удачно сошлись, Монтрей и он, чтобы облапошить друг друга».

Случилось однажды, что некто дю Буа, который командовал шеволежерами принца де Конти в Шампани, проворовался, да настолько, что Принц вынужден был послать одного из своих гвардейцев, свободного от службы, дабы арестовать виновного; у дю Буа оказалось шесть тысяч ливров деньгами, которые он украл за короткий срок, не говоря уже о других вещах. Он отнюдь не удивился, что его арестовывают, но выразил уверенность в том, что его не осудят. Было решено, что из шести тысяч наличными он вернет пять, как вдруг приходит приказ взять у него только три тысячи ливров; приказ этот исходил от Саразена: это дало повод заключить, что остальные две тысячи ливров причитались ему.

Один дворянин из Бри попросил Куртена (маленького Куртена, того, который побывал в Мюнстере; он докладчик по приему прошений) поговорить с Саразеном, чтобы перевели солдат из его деревни. Саразен ответил ему: «Сделать это стоит». Минуло четыре дня; потребовалось сорок пистолей, и деревню обобрали, прежде чем пришел приказ. Саразен делал и того хуже; так, отправив все, что полагается на зимние месяцы, некоему Бургоню, офицеру, стороннику принца де Конти (это он защищал Бри-Конт-Робер в 1649 году), он передал ему: «Погляди-ка, не найдется ли десяти пистолей для нас». При всем том, он так и не разбогател: ему мешали ссоры, а Двор его обманул. Ему ничего не перепало от Кардинала, который столько наобещал. Когда состоялась свадьба принца де Конти, Саразен не получил ни гроша; Кознак не стал бы даже епископом, если бы на этом не настоял принц де Конти. Между тем оба, и Саразен и Кознак, хорошо послужили Кардиналу и очень плохо — своему хозяину.

Смышленностью Саразен не отличался, хотя и был нормандцем; ума у него и в помине не было; достаточно сказать, что в Бордо он старался; убедить всех, что ему, мол, присылают деньги из дому; заказав себе полный набор лент розового цвета, он заявил, будто получил небольшой вексель из Нормандии. Г-жа де Лонгвиль зло издевалась над этим наглым чванством. Ожервиль, дворянин из Кана, который служил у принца де Конти, сказал как-то Саразену: «Дорогой мой, позвольте сказать вам, люди не так уж глупы, чтобы воображать, будто вы, занимая вашу должность (Монтрей к тому времени умер), не в состоянии купить себе даже лент». Назавтра, думая загладить этим свой промах, Саразен надел какой-то жалкий кафтан и несколько дней ходил в грязном белье. Ему хотелось прослыть человеком дальновидным, но он вечно попадал впросак. Он всегда вмешивался в чужие дела — и весьма некстати.

Когда принц де Конти остался один в Бордо, он, не доверяя Марсену, пользовался услугами де Шуппа, который однажды вздумал посоветовать ему сделать что-то вопреки воинским правилам. Ожервиль обратил это в шутку и сказал ему: «Сразу видно, что нас хотят испытать». Саразен про это узнает; он идет объявить Ожервилю, что, мол, де Шупп пожаловался и вот теперь принц де Конти недоволен его, Ожервиля, поведением; хорошо зная нашего каверзника, тот отправляется к принцу де Конти и говорит ему, что он об этом и не помышлял, и требует, чтобы Саразен отказался от своих слов перед всеми. Ожервиль умолил Принца оставить все без последствий. Несметное количество раз Принц в присутствии своих офицеров называл Саразена плутом и мерзавцем. Тот молча выходил из комнаты и тотчас же возвращался, кривляясь, как шут. «Ах, Принц, вам это приснилось!» — уверял он иногда. И продолжал паясничать. То он все говорил в рифму, то кого-нибудь передразнивал, и в конце концов Принц невольно начинал смеяться.

Однажды было перехвачено письмо Саразена к кардиналу Мазарини, которое начиналось так: «Маленький горбун, строящий из себя храбреца, но им отнюдь не являющийся, просит у вас денег для тех, кто вас не любит». По этому поводу принц де Конти сказал ему по-свойски (при сем присутствовали лишь отец Талон, иезуит, его бывший наставник, и кто-то из лакеев): «Предатель, ты заслужил, чтобы я велел тебя выбросить в окно; ступай, и чтобы я больше тебя не видел». Два дня спустя отец Талон, сжалившись над Саразеном, который ревел как белуга, добился, что этому человеку позволили повеселить общество, и Саразен стал так забавно дурачиться, что добрый Принц бросился к нему на шею.

Что касается женитьбы, принц де Конти решился на нее лишь потому, что перехватил письмо принца де Конде, в котором тот приказывал солдатам повиноваться на деле Марсену, а для виду — принцу де Конти. Марсен и Лене перессорили обоих братьев. Что же до г-жи де Лонгвиль, то между ней и Принцем произошла ссора из-за любовных притязаний графа де Мата: Принцу, коему, как видно, хотелось, чтобы считали, будто он спал с собственной сестрой, в которую был влюблен, пришлось не по вкусу, что Мата перебьет ему дорогу.

Возвращаясь к Саразену, следует сказать, что г-жа де Лонгвиль глубоко его презирала и терпеть не могла.

Пора рассказать о его смерти. Принц де Конти никогда не оскорблял его иначе как словесно. Напрасно утверждали, будто он его ударил. Полагают, что он был отравлен неким каталонцем, жена которого спала с ним, переспав до этого, как говорят, еще с другими. Слуху этому поверили с тем большей легкостью, что эта женщина занемогла в тот же день, испытала такие же боли и умерла в тот же день и час, что и он.

Отец Талон говорит, что эту женщину вовсе не отравили; что ее муж, который все же был дворянином, щадил жену из-за ее родителей, те-то были познатнее, чем он; но любовников он умерщвлял какой-то жгучей отравою. Отец Талон полагает, что от той же отравы умер г-н де Кандаль, ибо Саразен внушил ему желание переспать с этой женщиной, сказав, что он никогда еще не встречал дамы столь приятной.

Жена Саразена снова вышла замуж.

Что же до его сочинений, то среди них, как мне кажется, нет ничего законченного. Не увлекайся он пустяками, он мог бы создать нечто значительное. Лучшее из того, что Саразен нам оставил, — это «Погребение Вуатюра», где он не слишком-то хорошо отзывается о последнем; он не намерен был щадить своего собрата по перу, это ясно уж из того, что он так и не пожелал исправить некоторые места в своей рукописи, которые препятствовали ее опубликованию в приложении к сочинениям Вуатюра,

Нинон

Нинон была дочерью де Ланкло, который находился на службе у г-на д'Эльбефа и очень хорошо играл на лютне. Она была еще совсем ребенком, когда ее отец вынужден был покинуть Францию из-за того, что заколол Шабана, причем так, что это могли посчитать убийством, ибо Шабан не успел еще выйти из кареты, как Ланкло пронзил его шпагой.

В его отсутствие девочка подросла; поскольку она отличалась живым умом, хорошо играла на лютне и превосходно танцевала, особливо сарабанду, жившие по соседству дамы (это было в Маре) часто приглашали ее к себе; хотя красотою она не блистала, в ней всегда было много приятности.

Ей было всего тринадцать лет, когда во время процессии Страстей господних, увидев, что все плачут, она спросила: «Чего это они? qu'importa que maten se ressuscitan?»[323]. Это была испанская песенка, распевавшаяся в ту пору и сложенная в честь прекрасных женских глаз. Ее мать узнала про это и просила некоего иезуита хорошенько намылить ей голову. Нинон призналась мне, будто с той самой поры она поняла, что всякая религия — не что иное, как воображение, и во всем этом нет никакой правды.

Первым, кто приволокнулся за ней, был Сент-Этьен: он вел себя с ней крайне свободно. Мать полагала, что он женится на Нинон; но в конце концов эта связь окончилась. Затем в Нинон влюбился шевалье де Pape. Говорят, будто однажды, когда ее домашние не хотели, чтобы она с ним говорила, Нинон, увидя в окно, что он переходит улицу, быстро сбегает вниз и заговаривает с ним. Им сильно мешал какой-то нищий; Нинон нечего было ему дать. «На вот, — сказала она, протягивая ему свой носовой платок, обшитый кружевами, — и оставь нас в покое».