Жедеон Таллеман де Рео - Занимательные истории Страница 73

Некий аббат, который величал себя аббатом де Понсом, большой лицемер, корчивший из себя знатную особу и бывший всего-навсего сыном провинциального шапочника, довольно удачно угождал ей; это был пройдоха, который, не имея ничего, стал обладателем шести-семи тысяч ренты; это прообраз Тартюфа[330]; однажды он признался Нинон в своей страсти, влюбившись в нее. Говоря о своем увлечении, он сказал Нинон, что ей не надобно удивляться, что самые прославленные святые были подвластны чувственной страсти; что святой Павел[331] был влюбчив, а блаженный Франциск Сальский не смог избавиться от сего греха.

Мне это напомнило графиню де Ла-Сюз, которая незадолго до смерти влюбилась в созданный ею образ Иисуса Христа; она представляла себе его высоким, темноволосым юношею, весьма привлекательным. Когда Нинон сказала ей: «Мне кажется, что он белокур», — Графиня ответила: «Отнюдь, дорогая моя, вы ошибаетесь; я знаю доподлинно, что он был темноволос».

Провансальцы и их супруги

Советники этого края по большей части дворяне. Обычно до вступления в должность они успевают совершить два или три путешествия на гребных судах и подраться на дуэли. Находятся среди них и такие, у которых сутана держится всего лишь на одной пуговице, и такие, которые не перестают биться на шпагах — даром что они сенаторы. Они презирают всех остальных людей на земле, а друг с другом иной раз обращаются весьма странным образом, как вы сейчас это увидите, прочитав о ссоре, случившейся между двумя советниками из-за павлина.

В Эксе у одного советника парламента был павлин, которого он держал на довольно большом дворе, усаженном деревьями; у другого советника, его соседа, был сад, самый чистый в городе. Сад и двор соприкасались, так что павлин частенько залетал в этот сад, и поскольку эта птица скребет землю, она всегда что-нибудь в саду портила. Хозяину сада это надоело; но вместо того чтобы поговорить с соседом учтиво и предложить ему вырвать у павлина несколько самых больших перьев, чтобы помешать ему перелетать через ограду, владелец сада велел передать своему соседу через секретаря, что, ежели тот не воспрепятствует птице залетать в его сад, он убьет павлина в первый же раз, как его обнаружит. Секретарь застал лишь одного из братьев Советника и передал ему поручение, но не в столь резких выражениях. Брат, совсем еще юноша, обещал, что перескажет все Советнику, но, как видно, об этом забыл. Назавтра владелец сада убивает павлина, не осведомившись даже у секретаря, выполнил ли тот его поручение. Он держался гордо и смотрел на своего соседа свысока, считая себя более знатным, более богатым и потому еще, что недавно женился на дочери маркиза д'Ирвиля из Дофине. Он убивает павлина из пистолета и посылает птицу с лакеем к своему собрату, который в то время ушел во Дворец Правосудия; сам он отправляется туда же, а из Дворца в загородный дом, откуда возвращается только вечером. Первый Советник находит своего павлина мертвым на кухне. Он приходит в ярость: собирает своих друзей, которые — их человек пятьдесят, — хорошенько обсудив все происшедшее, взламывают заднюю дверь в саду обидчика и с помощью всех железных предметов, которые оказываются у них под рукою, учиняют в саду полный разгром. Хозяйка дома пытается их уговорить; но, вместо того чтобы отнестись к ней с подобающим почтением, они нагло грубят. Муж, вернувшись в тот же вечер, созывает своих приятелей: обе партии умножаются в числе, в городе вот-вот разгорится настоящая баталия. Тем временем происходит двадцать вызовов на дуэли между молодыми представителями обеих партий; и вот, вместо одной ссоры, их вспыхивает целая сотня. Граф д'Алэ, губернатор провинции, оказался в довольно затруднительном положении. Маркиз д'Ирвиль, узнав об этом скандале, пускается в путь в сопровождении такого множества дворян Дофине, что губернатор вынужден выставить охрану у всех переправ через Дюранс, дабы воспрепятствовать его прибытию. В конце концов г-н д'Ирвиль прибывает один, и, когда спор уже почти улажен, граф д'Алэ, знающий, что это человек весьма рассудительный, просит Маркиза изложить письменно те требования, которые, по его мнению, могли бы возместить убытки, причиненные его дочери, приписав к этому то, что сам сочтет нужным: он, Граф, всецело полагается на него. Маркиз д'Ирвиль так хорошо разобрался во всех подробностях ссоры и во всех сопутствующих обстоятельствах и предъявил столь разумные требования, что граф д'Алэ не изменил ни одного слова во всем, что тот написал, и сказал ему: «Сударь, вы требуете меньше, нежели я готов был вам отдать».

Этот павлин напомнил мне трех гусят, из-за которых все беарнские дворяне чуть было не перегрызли друг другу горло. Некий дворянин, желая угостить г-на де Граммона, заказал в деревне у одного из соседей трех гусят, которых откармливал крестьянин; в этом краю мелкой птицы не едят, и еще недавно там даже и теленка не забивали — на том основании, что со временем он становится быком. Владелец деревни заявил, что гусят он бережет для себя; он, правда, их не забрал, но запретил крестьянину отдавать тому дворянину. Тот забирает их насильно — и вот вся знать уже в седле. Г-н де Граммон с превеликим трудом положил конец раздору.

Один марселец, имени которого я так и не узнал, был захвачен на море турецким пиратом и помещен вместе с другими пленниками, среди коих находилась миловидная девушка итальянка; он влюбился в нее, а она полюбила его. Эта девушка была отдана Султанше, которой она сказала, что марселец — ее муж. Принимая сие во внимание — девушка весьма понравилась своей госпоже, — марсельца определяют в сераль слугою Султана; обоих заставляют отречься от христианства. Капуцины[332] разрешили им это с некоторыми смехотворными оговорками. Итальянка становится богатой и предлагает мужу бежать, забрав сокровища и детей (ибо их успело родиться несколько). Супруги бегут, но в одно прекрасное утро, еще на магометанской земле, муж внезапно исчезает один, захватив с собою все деньги и оставив жене только детей. Она возвращается обратно в Константинополь, рассказывает Султанше, что муж ее обманул и что, разгадав его замысел убежать к себе на родину, она отказалась следовать за ним и возвратилась с детьми, но этот вероломный человек обобрал ее. Султанша и на сей раз облагодетельствовала ее; а через несколько лет Итальянка, воспользовавшись тем, что ей доверяют, бежала в Марсель с имуществом и детьми. Муж отказывается ее признавать; но в конце концов, видя, что все кругом клеймят его неблагодарным, он вынужден ее признать и вступить с нею в законный брак.

Провансальцы — завзятые рифмачи. Желая кому-либо отомстить, они сочиняют песенки. На г-на д'Эпернона они написали ужасные куплеты. Люди Герцога побуждали его наказать виновников. «Эх, господа, — отвечал он, — да пускай себе поют, сколько им влезет».

Что до провансальских дам, то, помимо злоречия, привычного для небольших городков, у них заведено выкладывать все начистоту во время карнавала, так что почти всегда там без ссор не обходится; они весьма надменны, и вот тому отличный пример.

Барон д'Альмань выдал одну из своих дочерей за г-на де Жук. Г-н де Жук и архиепископ Экский оба претендуют на право почетного владения неким сельским приходом. Однажды во время одного богослужения, на которое должен был прибыть и Архиепископ, г-жа Жук, желая сидеть на почетном месте, приказывает убрать стул, приготовленный для Архиепископа, ставит свой и усаживается. Приезжает Архиепископ и находит место занятым. Нашей даме этого кажется мало, она вдобавок оспаривает свое право на место и, говорят, даже замахивается на прелата. Это была невысокая женщина, довольно хорошенькая и чертовски надменная. Мне бы хотелось, чтобы архиепископ Экский стал бы в ту пору уже кардиналом де Сент-Сесиль, дабы посмотреть, что стали бы делать эти две умные головы.

Мадемуазель Диоде

Мадемуазель Диоде — дочь некоего г-на Диодати из Марселя (ибо Диоде — это имя искаженное), дворянина родом из Лукки. Она была хорошо сложена и весьма неглупа. По пути в Италию (было это в 1638 году) я проезжал через те края и сказал этой девице несколько любезных слов; она ответила, что читает «Правдивое зерцало»[333] сочинения Ла-Серра. И далее она продолжала читать что попало и стала настоящей педанткой; только и говорила что о книгах и занимала гостей беседами о науке. Некий иезуит, как говорят, научил ее латыни. Рассказывают, будто однажды ее навестил некий молодой кавалер Мальтийского Ордена[334], которому она принялась цитировать Аристотеля, Платона, Заратустру[335] и Гермеса-Трисмегиста[336]. Юноше это доставило не слишком большое развлечение; он прощается с м-ль Диоде, она хочет его проводить; он делает все возможное, чтобы отговорить ее, и наконец падает на колени: «Именем Платона, Аристотеля, Заратустры умоляю вас, мадемуазель, не наносите мне этого оскорбления». Стоило приехать в Марсель какому-нибудь иноземному принцу, как она делала все возможное, чтобы на бале сидеть подле него. В этих краях балы бывают зимой и летом. Но она ко всем относилась с презрением и полагала, что только ей одной подобает занимать гостя. Особливо это проявилось, когда через Марсель проезжал какой-то датский принц. Она позволяла ему ухаживать за собою, терпеливо выслушивала все любезности, на которые способен данец, а ведь в этом человеке не было ровно ничего примечательного, кроме знатного происхождения. Все ополчились на нее за то, что она обратилась с приветственной речью к шевалье де Гизу, когда тот вернулся из Флоренции. Вот как это было: когда Шевалье прибыл, г-жа Диоде и ее дочь случайно прогуливались по набережной порта; эта женщина, о которой немного злословили по поводу ее отношений с покойным г-ном де Гизом, по недомыслию стала расточать Шевалье любезности по-провансальски, ибо не все марсельские дамы и барышни говорят по-французски; Шевалье ровно ничего не понял, тогда взяла слово дочь и наговорила много приятного, из чего он, должно быть, понял не больше, чем из провансальских любезностей, и отвечал обеим дамам только учтивыми поклонами.