Vagabondo - Иосафат Барбаро. Путешествие в Тану Страница 8

Колебания в течение всего нередко поистине тяжелого существования Таны отражались в многочисленных документах венецианского сената относительно торгов (incanti), регулярно организовывавшихся правительством для отдачи в наем построенных [40] венецианским арсеналом вооруженных торговых галей. Размеры платы за суда, устанавливавшиеся на этих аукционах, весьма различны[108] в зависимости от политической ситуации и трудностей достижения Таны морским путем. Но даже приближаясь к последнему и неизбежному отказу от Таны, в Венеции все еще пытались снаряжать торговые галеи, чтобы провести их в Азовское море. Руководители ведомства морских дел, так называемые «sapientes ordinum», вновь и вновь напоминали, насколько важны для Венеции торговые плавания в Тану (viagia Tane).[109] Но в 1460 г. сенат уже не решался объявить торги и 91 голосом против четырех отверг внесенное предложение.

На состоянии Таны отозвалось также и новое (недавно совершенно еще неслыханное) направление политики в самой Венеции. С давних времен все венецианцы — от дожа до обездоленных гребцов на галерах — знали, что живут морем, а не землей, что сам их город «установлен в море», что их «крышей является небо, а стенами — водяные струи». По записи видного политического деятеля Венеции, «великого канцлера» Рафаина Карезино (ум. в 1390 г.), который умел отмечать важные политические направления своего правительства, дож Андрей Контарини (1368—1382) заявил, что главным делом Венеции является забота о своей власти на море, но никак не излишне внимание к обладанию землями: море приносит почести и богатство, а с землей связаны всяческие затруднения, споры и войны.[110] Такова была основная политическая линия Венеции в конце XIV в., даже после потерь по Туринскому миру 1381 г.

Последним призывом к подобной политике было обширное политическое завещание дожа Томмазо Мочениго (1414—1423), который, правда, не призывал к противопоставлению моря и земли, с предпочтением первого (Венеция к тому времени уже имела некоторые земли и города, т. е. начала собирание своей «terraferma»), но убеждал искать мира и, в связи с ним, роста независимости, торговли, богатств.[111]

Преемник Томмазо Мочениго, один из выдающихся венецианских дожей, Франческо Фоскари (1423—1457) понял, что для Венеции пришло время опереться на «terraferma», что утеряны давние и ставшие привычными беспредельные возможности использования моря в тех, действительно грандиозных [41] масштабах, как это было в XIII—XIV вв., и что необходимо разделить свои усилия между Востоком и ближайшими районами Италии.

С 1440 г. многие документы венецианского сената, относящиеся к соответственным областям внешней политики, стали распределяться по группам «Mare» и «Terra».[112] Забота о заморских колониях, особенно об отдаленных, среди которых первое место принадлежало, конечно, Тане, уменьшилась, а вместе с этим сузился размах торговли, все больше и больше затрудненной из-за турецких военных успехов. Это и было то время, когда в Тану в 1436 г. приехал молодой Иосафат Барбаро, ставший свидетелем последнего периода ее существования и автором записей о ней.

Что же удалось ему отметить в итоге 16-летнего пребывания в Тане, какой — через его восприятие и, надо сразу же сказать, в его далеко не полном изложении — предстает она теперь перед нами?

Средневековая Тана лежала на левом берегу одного из многочисленных рукавов Дона, в его дельте, окруженная степью и ее обитателями — татарами-кочевниками. В XV в. это было, по-видимому, небольшое поселение, целиком или почти целиком охваченное крепостными стенами.[113] Едва ли городок имел значительные предместья. Когда к Тане подошла орда царевича Кичик-Мехмета, то ее движение заставило степных птиц — куропаток и дроф — сбиться испуганными стаями под стенами города; жители выходили за ворота и ловили этих птиц в изобилии; при этом Барбаро не упоминал о каких-либо жилищах вне стен. За время существования Таны случалось, что ее укрепления бывали разрушены до основания, но при Барбаро они были в удовлетворительном состоянии и городское население могло чувствовать себя за ними в достаточной безопасности. При возможной угрозе нападения, например, приближении хотя и не агрессивной, но многотысячной татарской орды, обитатели Таны накрепко запирали ворота, а сами стояли на стенах и смотрели, как, обходя их город, двигались огромные массы людей и животных. В рассказе Барбаро о таком наблюдении со стен за степью, по которой с востока к Дону шла орда, ощущается отражение его собственного восприятия этого зрелища, его впечатлений очевидца: он говорит, что люди (вероятно, в их числе и он) не уходили со стен целыми днями, следя за волнующимся морем несметного народа, множества телег и кибиток, табунов лошадей и стад всякого другого скота, а «к вечеру просто уставали смотреть». Стены перемежались башнями, что обычно; по поводу одной из них, особенно красивой, Барбаро записал свой разговор с [42] купцом-татарином, разглядывавшим эту башню. Представитель кочевого народа, не только не применявшего, но отрицавшего (даже в своих городах) неподвижные оборонительные сооружения, насмешливо сказал: «Ба! Кто боится, тот и строит башни!».

Охрана города, одиноко выставленного в беспредельную степь на далеком северо-востоке Средиземноморья, соблюдалась с большой строгостью. В периоды явной опасности или ее возможности ворота, конечно, стояли запертыми, но и в спокойные дни они не были беспечно распахнуты: через них входили и выходили под контролем стражи и даже с разрешения самого консула. Иногда в степи неожиданно появлялись отдельные татарские разъезды или «караулы», цель которых была неизвестна. Некоторых из этих наездников-разведчиков, по указанию консула, пропускали в город, подносили им подарки и пытались расспросить о причине их появления, обычно не получая ответа. В дальнейшем выяснялось, что они производили разведку на путях двигавшейся орды (§ 16). Бывали случаи, что Барбаро вызывали на стену, когда кто-либо из степняков желал с ним поговорить. Однажды после таких переговоров со стены он попросил разрешения у консула впустить в город собеседника и провел через ворота своего гостя — знатного татарина Эдельмуга (§ 23). Как-то Барбаро решил отправиться в набег на подошедших к Тане черкесов и тоже должен был испросить согласия консула, чтобы выйти со своими спутниками через городские ворота в степь (§ 29). Так, в постоянной настороженности и беспрерывном наблюдении за степью, жила Тана, защищенная своими крепостными стенами.

Город примыкал к реке (одному из рукавов дельты Дона) у самого впадения ее в море. Барбаро мало говорит о приходивших в Тану судах из Венеции или из Константинополя: в XV в. торговое судоходство значительно уменьшилось, стало спорадическим, и жители Таны не столько ждали караванов галер и нефов (грузовых кораблей),[114] не столько вглядывались в морской горизонт, сколько обращали теперь внимание на реку, на устроенные по ее берегам рыбные ловли, пескьеры (peschiere). Устья Дона и Волги издавна славились прекрасной рыбой и икрой, украшавшей пиршественные столы в византийских императорских дворцах и в константинопольских монастырях, — об этом выразительно писал Евстафий Солунский (XII в.).[115] Теперь, [43] в XV в., рыбный промысел почти потерял сбыт в европейские страны (из-за нарушения морского транспорта) и приобрел местный — только причерноморский — характер. Барбаро владел пескьерами на Дону, около места, называемого Бозагаз, и посещал их, поднимаясь вверх по реке либо на лодке, либо зимой на санях (zena) по льду. Он рассказывает о том, как были разрушены эти ловли приблизившейся к Дону и переправлявшейся через него близ Таны татарской ордой. Рыбаки, работавшие на этих ловлях, рассказали, как татары забрали всю заготовленную за зиму соленую и несоленую рыбу, похитили все бочонки с икрой и запасы соли, разнесли сложенные здесь доски и разломали специальные мельницы для размола соли. Один из товарищей Барбаро, предвидя эти убытки, велел закопать глубоко в землю свои бочки с икрой, но и таким образом не спас этого товара: и у него все было похищено (§§ 21 и 27).

Однако в Венеции, откуда исходило основное руководство экономической политикой республики, продолжали считать Тану важнейшим восточным портом, хотя деятельность его бывала порой парализована препятствиями военного характера и серьезной опасностью на морях; приходилось назначать крупные штрафы капитанам и патронам судов[116] за их отказ подвергать себя риску — плыть в Тану.[117] В XV в., несмотря на все трудности плаваний в Тану, венецианцы всячески старались не только отправлять туда ежегодные караваны торговых судов, но и соблюдать связь между прибытием одних галей из Фландрии и отправлением других в Тану,[118] с перегрузкой всевозможных «фландрских товаров» (сукна, янтарь и др.) в Венеции. Чтобы лучше воспользоваться каждой «мудой»[119] в Тану, туда направляли торговые галеи лишь значительного тоннажа (не менее 150 тонн).[120]