Мигель де Сервантес - Галaтeя Страница 8

Эти строфы, якобы сочиненные мною в честь Бланки, убедили Тимбрио, что страдаю я не от любви к Нисиде, а от любви к ее сестре. Уверившись в том окончательно и извинившись за напраслину, которую он на меня возвел, Тимбрио снова обратился ко мне с просьбой помочь его горю. И могу сказать, что, позабыв о своем, я сделал все, дабы эту просьбу исполнить. В течение нескольких дней судьба не предоставляла мне такого благоприятного случая, чтобы я рискнул поведать Нисиде всю правду, хотя она постоянно спрашивала, как идут сердечные дела моего друга и знает ли что-нибудь его дама. Я же отвечал, что из боязни оскорбить ее не дерзаю начать с ней разговор. Нисиду это каждый раз выводило из себя, и, обозвав меня глупцом и трусом, она прибавляла, что трусость моя, видимо, объясняется тем, что Тимбрио вовсе не так страдает, как я это расписываю, или же тем, что я не такой ему верный друг, каким прикидываюсь. Все это побуждало меня принять твердое решение и при первом удобном случае ей открыться, что я однажды и сделал, когда мы остались с нею вдвоем, и она необычайно внимательно меня выслушала, я же превознес до небес душевные качества Тимбрио, искренность и силу его чувства к ней, каковое, — прибавил я, — принудило меня заняться презренным ремеслом шута только для того, чтобы иметь возможность все это высказать ей, а затем привел еще и другие доказательства, которые, на мой взгляд, должны были убедить Нисиду. Однако же она тогда не захотела выразить словами то, что впоследствии раскрыли ее дела; напротив, с величественным и строгим видом она пожурила меня за излишнюю смелость, осудила мою дерзость, выбранила меня за то, что я отважился с подобными речами к ней обратиться, и заставила меня пожалеть о том, что я выказал слишком большую доверчивость, и все же я не почувствовал необходимости избавить ее от своего присутствия, а этого я особенно боялся; она лишь сказала мне в заключение, что впредь мне следует щадить ее скромность и вести себя так, чтобы тайна моего маскарада никем не была разгадана. И этим своим заключением Нисида довела до конца и довершила трагедию моей жизни, ибо тут я уразумел, что она вняла жалобам Тимбрио.

Чья душа при этом не наполнилась бы до краев лютою скорбью, какая в сей миг пронзила мою, ибо преграда, которую встретила на своем пути самая сильная ее страсть, означала в то же время крушение и гибель ее мечты о счастье? Я не мог не радоваться, что с моею помощью дело Тимбрио пошло на лад, однако радость эта лишь усиливала мою печаль, ибо я имел все основания полагать, что Нисида будет принадлежать ему и что мне не суждено обладать ею. О всемогущая сила истинной дружбы! Как далеко простираешь ты свою власть и на что ты меня вынуждаешь! Ведь я сам, повинуясь тебе, отточил на оселке своей хитрости нож, обезглавивший мои надежды, и те, погребенные в тайниках моей души, воскресли и ожили в душе Тимбрио, едва он узнал, как отнеслась к моим словам Нисида. Впрочем, она все еще проявляла сугубую сдержанность и не подавала виду, что мои старания и любовь Тимбрио ей приятны, но, вместе с тем, не выказывая ни малейшей досады или неудовольствия, отнюдь не побуждала нас бросить эту затею. И так продолжалось до тех пор, пока известный уже вам хересский кавальеро Прансилес, найдя, наконец, удобное и надежное место для поединка в государстве герцога Гравинского, не потребовал от Тимбрио удовлетворения и не предложил ему прибыть туда спустя полгода со дня получения настоящего вызова, каковой, причинив моему другу новое беспокойство, не явился, однако ж, достаточной причиной для того, чтобы он перестал беспокоиться о сердечных своих делах, напротив — благодаря моим удвоенным стараниям и его домогательствам Нисида уже готова была принять его у себя в доме и увидеться с ним, при условии, если он обещает соблюдать приличия, коих-де требует ее скромность. Между тем срок, назначенный Прансилесом, истекал, и Тимбрио, сознавая всю неизбежность этого испытания, стал собираться в дорогу, но перед отъездом он написал Нисиде и этим своим письмом сразу добился того, на что я бесполезно потратил так много времени и так много слов. Послание Тимбрио, которое я знаю на память, имеет прямое отношение к моему рассказу, а потому я позволю себе его прочитать:

Тебе здоровой быть желает тот,О Нисида, кто, сам лишен здоровья,Его из рук твоих смиренно ждет.

Боюсь я докучать своей любовью,Но верь, что каждая из этих строкНаписана моей горячей кровью.

Так необуздан, яростен, жестокНапор моих страстей, что я от бредаЛюбовного себя не уберег.

То празднует в душе моей победуПыл дерзновенья, то холодный страх.Я опасаюсь, что посланье это

Меня погубит, что в моих строкахНайдешь ты только повод для презреньяИль их прочтешь с улыбкой на устах.

Свидетель бог, что я с того мгновеньяТебя боготворю, когда твой ликМне стал ключом отрады и мученья.

Узрел и воспылал я в тот же мигКому бы перед ангельской красоюСвященный пламень в сердце не проник?

В твоих чертах душа моя такоеНашла очарованье, что тотчасК твоей душе, лишенная покоя,

С неудержимой силой повлекласьИ в ней нездешний рай красот открыла,Которым нет названия у нас.

На дивных крыльях ввысь ты воспарила,С восторгом — мудрый, с ужасом — простакНа твой полет взирает быстрокрылый.

Удел души, столь драгоценной, — благ;Блажен и тот, кто, за нее воюя,Святой любви не покидает стяг.

Свою звезду за то благодарю я,Что госпожой моею стала та,Чья плоть одела душу неземную.

Твоей души и плоти красотаМой ум изобличает в заблужденье,И мне ясна надежд моих тщета.

Но так безгрешны все мои стремленья,Что, безнадежности наперекор,Я подавляю мрачные сомненья.

Любовь живет надеждой, — с давних порОб этом слышу я, однако знаю:Любой судьбе любовь дает отпор.

Мне дорога душа твоя святая,Хоть люба также красота твоя —Сеть, что любовь, меня поймать желая,

Расставила, куда низвергся яИ где меня безжалостно сдавилаЗатянутая накрепко петля.

Любовных чар неодолима сила:В руках любви какая красотаПриманкой и соблазном не служила?

Одна душа навеки в плен взятаСилками молотых волос, другоюВладеет грудь, чья скрыта пустота

За алебастровою белизною:Огонь жестокий третью душу жжет:Ей мрамор шеи не дает покоя.

Однако подлинно влюблен лишь тот,Кто взор вперил в душевные глубиныИ созерцает бездну их красот.

То, что на смерть обречено судьбиной,Душе бессмертной быть не может впрок, —Чрез недра тьмы ей к свету путь единый.

Твой дух так благороден и высок,Что все мои постыдные влеченьяОн усмирил, их силу превозмог.

Им только в радость это пораженье:Ведь кто же? Ты повергнула их в прах, —Как мук своих им не предать забвенью?

Взрезал бы волны я, тонул в песках,Когда б не только жаждал созерцанья,Но и от страсти беспокойной чах.

Я знаю, сколь мы разные созданья,Как я ничтожен и бесценна ты;С тобой разделены мы вечной гранью.

Преграды на пути моей мечтыБесчисленны, как в небесах светила,Как племена подлунной широты.

Я знаю, что судьба мне присудила,И все же к безнадежному меняВлечет любовь с необоримой силой.

Но в путь, о Нисида, собрался я,В желанный путь — туда, где от страданийНавек избавится душа моя.

Там враг — со шпагою в подъятой длани,С твоим заклятьем в сговоре — ударМне нанести готовится заране.

Там будешь ты отомщена за жарСердечный мой, развеянный в пустыне,За этот щедрый, но ненужный дар.

Не только смерть я счел бы благостыней,Но тысячу смертей, когда бы мог,Придя к своей безвременной кончине,

Сказать, что милостив ко мне был рок,Мне подарив сочувствие любимой;Но, ах, напротив — был он так жесток!

Тропа моих удач узка, чуть зрима,Тропа же тяжких бедствий широка.Проторена судьбой невыносимой.

По ней бежит, грозясь издалека,Мощь черпая в твоем ко мне презренье,Лихая смерть, — она уже близка.

Что ж, пусть возьмет меня! СопротивленьяНе окажу: суровостью твоейЯ приведен на грань изнеможенья.

Я так измучен, что в душе моейСтрах пред врагом озлобленным гнездится,И этот страх позорный тем сильней,

Что обессиленным иду я биться,Но я горю, в твоем же сердце лед, —Так как же мне на крайность не решиться?

Кровавой встречи предрешен исход.Пред кем рука б моя не задрожала,Коль от тебя ей помощь не придет?

А если б ты помочь мне пожелала,С любым из римских полководцев бойЯ принял бы, не устрашась нимало.

Я вызов смерти бросил бы самойИ вырвал бы из лап ее добычуОтважной и уверенной рукой.

Судьбе моей придать печать величьяИли позора можешь только ты,Лишь ты властна творить ее обличье.

Любовью беспримерной чистотыЯ был взнесен, и если б ты хотела,Я не упал бы с горней высоты,

Благого не лишился бы удела,Теперь же упованиям моимЛежать в пыли, свой взлет забывши смелый.

Так страшен рок мой, так невыносим,Что я готов благословить страданья,Рожденные презрением твоим.

Лелею я теперь одно мечтанье:Мне б только знать, что я в душе твоейБужу хоть бледное воспоминанье.

Я подсчитал бы, думаю, быстрейСветила на просторах небосклона,Песчинки на краю морских зыбей,

Чем горькие все жалобы и стоны,Которые твой равнодушный взорИсторгнул из груди моей стесненной.

Молю: ничтожество мое в укорТы мне не ставь, — сравнение с тобоюНаиславнейшему несет позор.

Тебя люблю, хоть малого я стою,И ты мне так безмерно дорога,Что задаю себе вопрос, не скрою:

Как можешь видеть ты во мне врага?Наоборот, мне кажется, наградуЯ б заслужил, не будь ты так строга.

Быть не должно согласия и ладаС жестокосердием у красоты,И добродетели быть доброй надо.

Ах, Нисида! Куда девала тыНесчастный дар мой — душу не обманной,Ничем не замутненной чистоты?

Души моей ты госпожой избраннойНе хочешь быть. Какой же дар другойПризнала б ты за более желанный?

В тот день, когда я встретился с тобой,Навек утратил я — себе на горе,Но и на радость — душу и покой.

Свою судьбу в твоем ищу я взоре,Тобой дышу, в твоих желаньях мнеЗвучит веленье, словно в приговоре.

Живу в непотухающем огне,То пеплом делаясь, то воскресая,Подобен птице Фениксу[18] вполне.

Тебя, о Нисида, я заклинаю:Верь, этот чудодейственный костер —Непобедимая любовь святая.

Умри я нынче — твой любимый взорМне жизнь вернет; он челн мой из пучиныВверх вынесет, смиривши волн раздор.

Против любви бессильна и судьбина,Сливает справедливо мысль мояЛюбовь с верховной мощью воедино.

Тут, чтоб не докучать, кончаю я.

Не могу вам сказать, что именно убедило Нисиду: доказательства, приведенные в этом послании, бесчисленные ли доказательства, которые еще раньше приводил я в подтверждение искренности чувств моего друга Тимбрио, необыкновенная ли его настойчивость, а быть может, так было угодно небу, — только по прочтении письма Нисида обратилась ко мне и со слезами на глазах молвила: