Рассуждения о религии, природе и разуме - Ле Бовье де Фонтенель Бернар Страница 8

Сократ. Но что же это должно означать? Уж не истощилась ли совсем природа, так что она не имеет больше сил создавать столь великие души? И почему она вдобавок истощилась только в отношении производства разумных людей и ни в чем остальном? Ни одно из творений природы еще не пришло в упадок: почему из всех ее созданий вырождаются только люди?

Монтень. Вот здесь-то и собака зарыта: они вырождаются! Можно подумать, что природа некогда показала нам несколько образчиков великих людей, дабы убедить нас в том, что она умеет их делать, если только захочет; в дальнейшем же она проделывала все это с завидной небрежностью.

Сократ. Но заметьте себе следующее: античность — это совершенно особый предмет; отдаленность тех времен возвеличивает их в наших глазах. Если бы вы были знакомы с Аристидом, Фокионом, Периклом, а также со мной (поскольку вы пожелали включить и меня в их число), вы бы отыскали в своем столетии людей, которые нас бы очень напоминали. Предубеждение в пользу античности обычно питается тем, что вы испытываете горечь по отношению к своему веку: античность на этом выигрывает. Древних людей ставят очень высоко — чтобы унизить своих современников. Пока мы живы, мы почитаем и ценим наших предков гораздо более того, чем они заслуживают: вот и теперь последующие поколения чтят нас совсем не по заслугам. Однако и наши предки, и мы, и наши потомки — все это, поверьте мне, совершенно одно и то же. И я думаю, что зрелище мира должно очень наскучить беспристрастному наблюдателю, ибо оно никогда не меняется.

Монтень. Я считал, что все находится в движении, все изменяется и что различные столетия имеют различный нравственный облик — так же, как люди. В самом деле, разве мы не знаем ученые столетия и в то же время — другие, совсем невежественные? Не бывают ли века наивными, а другие, наоборот, гораздо более утонченными? Не наблюдали ли мы также века серьезные и легкомысленные, века воспитанные и грубые?

Сократ. Это верно.

Монтень. Так почему же не могут быть века более добродетельные и другие — более злые?

Сократ. Нет, нет, здесь одно вовсе не следует из другого. Меняются одеяния, но это не значит, что вместе с тем изменяется и облаченное в них тело. Воспитанность и грубость, знание и невежество, большая или меньшая наивность, серьезный или легкомысленный нрав — все это лишь внешние покровы человека и все это подвержено переменам; но души людей не меняются никогда, а ведь душа — это и есть весь человек. В какое-то из столетий люди невежественны, но внезапно может появиться мода на ученость; однако людям присущи определенные интересы, и мода на незаинтересованность не придет никогда. На огромное количество довольно неразумных людей, рождающихся на протяжении одного столетия, природа может создать две или три дюжины людей разумных, которых она должна разместить по всей земле; и вы совершенно правы, считая, что таких людей никогда и нигде не бывает столь много, чтобы благодаря им появилась мода на добродетель и справедливость.

Монтень. А это размещение разумных людей по земле — совершается ли оно равномерно? Ведь могут случиться столетия, оделенные этими людьми гораздо меньше, чем остальные?

Сократ. Самое большее — здесь может быть совсем незаметная разница. Главный порядок природы имеет вполне постоянный облик.

Эразистрат, Гарвей

Эразистрат. Вы рассказываете мне просто о чудесах. Как? Кровь циркулирует в теле?! Вены несут ее от конечностей тела к сердцу, и она выходит из сердца, чтобы затем перейти в артерии, выносящие ее снова к тем же конечностям?

Гарвей. Я показал столько убедительных опытов, что никто более в этом не сомневается.

Эразистрат. Значит, мы, древние медики, ошибались, когда считали, что кровь обладает только очень медленным движением от сердца к конечностям тела, и человечество обязано вам тем, что эта древняя ошибка устранена?

Гарвей. Во всяком случае, я претендую на это, причем люди мне тем более должны быть обязаны, что именно я направил их по пути всех этих великолепных открытий, сделанных в наше время в области анатомии. Коль скоро я открыл циркуляцию крови, это потом служило тем, кто открывал новый проток, новый сосуд, новый резервуар. Казалось, весь человек был переделан заново. Вот видите, насколько больше преимуществ у нашей новой медицины по сравнению с вашей. Вы брались за исцеление тела человека, а это тело не было вам даже знакомо.

Эразистрат. Я признаю, что новые ученые — лучшие физики, чем мы. Они лучше час знают природу, но они вовсе не лучшие врачи. Мы исцеляли больных не хуже. Хотелось бы мне очень поручить всем этим новым врачам, и прежде всего вам, исцелить царевича Антиоха от его перемежающейся лихорадки. Вы ведь знаете, как я за это принялся и как открыл, считая его пульс, частивший против обычного в присутствии Стратоники, что он влюблен в эту прекрасную царицу и все его недомогание проистекало от усилий, которые он делал, чтобы скрыть свою страсть. А между тем я прописал столь сложный и значительный курс лечения, ничего не подозревая о циркуляции крови; и я убежден, что со всеми теми преимуществами, какие может вам дать это знание, вы были бы в большом затруднении на моем месте. Речь шла вовсе не о новых каналах и резервуарах: главное, что нужно было познать у этого больного, было его сердце.

Гарвей. Вопрос далеко не всегда заключается в сердце, и далеко не все больные бывают влюблены в свою мачеху, как Антиох. Я не сомневаюсь в том, что из-за незнания циркуляции крови вы дали не одному больному умереть у вас на руках.

Эразистрат. Как! Вы считаете эти ваши новые открытия такими полезными?

Гарвей. Вне всякого сомнения.

Эразистрат. Ответьте тогда, пожалуйста, на один маленький вопрос, который я сейчас вам задам: почему мы каждодневно видим мертвецов, приходящих сюда в таком количестве, в каком их никогда раньше здесь не бывало?

Гарвей. Ну, если они умирают, это их вина, а вовсе не медицины.

Эразистрат. Но значит, эта пресловутая циркуляция крови, все эти протоки, сосуды и резервуары не служат ничьему исцелению?

Гарвей. Возможно, пока еще врачам не хватило досуга, чтобы извлечь определенную пользу из этих совсем недавно полученных сведений. Но совершенно невозможно, чтобы со временем это не дало больших результатов.

Эразистрат. Клянусь честью, ничто тогда не изменится. Видите ли, существует определенная мера полезных знаний, в добрый час приобретенных людьми, и они к этим знаниям ничего не добавили; притом эти знания они не утратят, даже если упомянутая мера исчезнет. Люди обязаны природе тем, что она очень быстро внушила им необходимые познания: ведь они бы пропали, если бы предоставили искать эти знания своему медлительному разуму. Что касается других вещей, не столь насущно необходимых, то они открывались людям постепенно, в течение долгого ряда лет.

Гарвей. Но ведь было бы странно, если бы, зная организм человека лучше, мы не могли бы его лучше лечить. В таком случае для чего нужна людям эта забава — усовершенствование знания человеческого тела? Надо было бы оставить все, как оно есть.

Эразистрат. Тогда мы лишились бы очень приятных познаний; но что касается пользы, мне представляются совершенно равнозначными открытия нового протока в человеческом теле или новой звезды на небе. Природа требует, чтобы в известное время люди уступали свое место другим поколениям при содействии смерти. Им дозволено защищаться от нее до известных пределов. Но если отмести это в сторону, можно сделать сколько угодно новых открытий в области анатомии, больше и больше проникать в тайны строения организма — все равно, природу не одурачишь: смерть придет как обычно.