Сборник - Поэзия и проза Древнего Востока Страница 54

Боги ревели тогда, как быки.

Бог Грозы в колесницу, как [птица], влетел,

С громовыми раскатами к морю понесся,

И сразился тогда бог Грозы с Кункунуцци[…][364]

Перевод сделан по изданию: Н. G. Giiterbock, The Song of Ullikummi. — «Journal of Cuneiform Studies», vol. V, 1951, № 4; vel. VI, 1952 Л° 1. Сильно разрушенные фрагменты поэмы оставлены без перевода (соответствующие пропуски отмечены многоточием). Названия главок внутри каждой таблицы добавлены переводчиком для удобства читателя (отчасти в соответствии с изданием: J. Friedrich, Ilethitisches Keilschrift-Lesobuch, Toil I, Lesestiicke, Heidelberg, I960). Деление каждой главки на строфы из нескольких строк дано в подлиннике, где писцы отделяли строфы друг от друга горизонтальной чертой. Хеттский текст (представляющий собой, по-видимому, вольное переложение хурритского) написан стихом разных размеров, основанным на чередовании более длинных строк (с четырьмя и более ударениями) и более коротких строк с вкраплением небольших отрезков, связанных грамматической (главным образом, глагольной) рифмой.

Из цикла «О царствовании на небесах»

Прежде, в минувшие годы,

Был Алалу[365] на небе царем.

Алалу сидел на престоле,

И даже бог Ану могучий,

Что прочих богов превосходит,

Склоняясь у ног его низко,

Стоял перед ним, словно кравчий,

И чашу держал для питья.

И девять веков[366] миновало,

Как царствовал в небе Алалу.

Когда же настал век десятый,

Стал Ану сражаться с Алалу,

И он победил его, Ану.

Алалу бежал от него

В далекую Темную Землю.[367]

Он вниз убежал от него —

В далекую Темную Землю.

И Ану сидел на престоле.

Сидел на престоле он, Ану,

И даже Кумарби могучий,

Склоняясь у ног его низко,

Стоял перед ним, словно стольник,

Еду ему он подавал.

И девять веков миновало,

Как царствовал на небе Ану.

Когда же настал век десятый,

Стал с Ану сражаться Кумарби.

Кумарби, потомок Алалу,[368]

Стал на небе с Ану сражаться.

Тот взгляда Кумарби не вынес,[369]

Но он ускользнул от него,

Он, Ану, бежал от Кумарби,

Как птица, взлетая на небо.

Кумарби, его настигая,

Схватил его за ноги крепко,

Вниз с неба он Ану стащил,

И он укусил его в ногу,

Откусил его силу мужскую,

И стала, как бронза, литьем

Она у Кумарби во чреве.

Когда проглотил он, Кумарби,

Всю силу мужскую врага,

Он радостно захохотал.

Но Ану, к нему повернувшись,

Сказал ему речи такие:

«Ты радуешься, проглотив

Всю силу мужскую мою.

Но радуешься ты напрасно.

Я тяжесть в тебе оставляю:

Во-первых, теперь ты чреват[370]

Отважнейшим богом Грозы.

Чреват ты теперь, во-вторых,

Рекою безудержной — Тигром,[371]

И, в-третьих, теперь ты чреват

Отважнейшим богом Тасмису.

Родятся три бога могучих,

Как тяжесть, в тебе их оставлю.

Теперь ты беременей ими.

Тебе остается разбиться:

Ударься теперь головою

О горы, о скалы, о камни![…][372]»

Перевод сделан по изданиям: «Keilschrifturkunden aus Boghaz-koi», XXXIII, № 1, 20; H. G. Guterbock, Kumarbi. Mytlien vom churriti-schen Kronos, Zurich — New York, 1946; P. M e г i g g i, I miti di Kumarpi, il Kronos currico. — «Athenaeum», Nuova Serie, vol. XXXI, Pavia, 1953.

Из Молитвы Мурсилиса во время чумы

[…]Бог Грозы города Хаттусаса,[373] господин мой, и вы, боги, господа мои, так все совершается: люди грешат. И отец мой согрешил: он нарушил слово бога Грозы города Хаттусаса, господина моего. А я ни в чем не согрешил. Но так все совершается: грех отца переходит на сына. И на меня грех отца моего перешел.

Но этот грех я признал воистину перед богом Грозы города Хаттусаса, моим господином, и перед богами, моими господами: это именно так, мы это совершили.[374] Но после того, как я признал грех моего отца как свой грех, да смягчится душа бога Грозы, моего господина, и богов, моих господ. Будьте теперь ко мне благосклонны и отошлите чуму прочь из страны хеттов! И те немногие жрецы,[375] приносящие в жертву хлеб, и жрецы, совершающие жертвенные возлияния, что еще остались в живых, пусть у меня больше не умирают! Видите, из-за чумы я совершаю молитву богу Грозы, господину моему; услышь меня, бог Грозы города Хаттусаса, господин мой, и меня оставь в живых!.. Птица возвращается в клетку, и клетка спасает ей жизнь. Или если рабу почему-либо становится тяжело, он к хозяину своему обращается с мольбой.

И хозяин его услышит его и будет к нему благосклонен: то, что было ему тяжело, хозяин делает легким. Или же если раб совершит какой-либо проступок,[376] но проступок этот перед хозяином своим признает, то тогда что с ним хочет хозяин сделать, то пусть и сделает. Но после того, как он перед хозяином проступок свой признает, душа хозяина его смягчится, и хозяин этого раба не накажет. Я же признал грех отца моего как свой грех; это истинно так. Я совершил это[…]

Перевод сделан по изданию: A. Gotze, Die Pestgebete des Mursilis. — «Kleinasiatische Forschungen», Bd. I, Heft 2, Weimar, 1929.

Литература Древнего Китая

Вступительная статья и составление Б. Рифтина

Литература в Китае, как и в других странах древнего мира, родилась отнюдь не как чисто эстетическое явление, а как непременная составная часть практической деятельности. Самыми ранними письменными текстами на китайском языке были гадательные надписи, выцарапанные каким-либо острым орудием на черепашьем панцире или лопаточной кости барана. Желая узнать, например, будет ли удачной охота, правитель приказывал нанести свой вопрос на панцирь и потом положить панцирь на огонь. Специальный гадатель истолковывал «ответ божества» в соответствии с характером трещин, появившихся от огня. Впоследствии материалом для надписей стала служить бронза на огромных ритуальных сосудах по поручению древних царей делались дарственные или иные надписи. С начала I тыс. до н. э. китайцы стали использовать для письма бамбуковые планки. На каждой такой дощечке помещалось примерно по сорок иероглифов (слов). Планки нанизывали на веревку и соединяли в связки. Легко представить себе, какими громоздкими и неудобными были первые китайские книги. Каждая, по нашим понятиям, даже небольшая книга занимала несколько возов.

В III в. до н. э. китайцы стали применять для письма шелк. Дороговизна этого материала привела в начале нашей эры к изобретению бумаги, в результате чего и появилась возможность широкого распространения письменного слова.

Утилитарно-практическое отношение к письменному слову зафиксировано и в термине, которым сами древние китайцы обозначали понятие «словесность» — «вэнь» (первоначально — рисунок, орнамент). Считается, что иероглиф «вэнь» представляет собой пиктограмму — изображение человека с татуировкой. Уже ко времени Конфуция, то есть к VI в. до н. э., «вэнь» стало обозначением письменного слова и соответственно наследия древних мудрецов, оставленного в их сочинениях. По словам академика В. М. Алексеева, у конфуцианцев «вэнь» считалось «…лучшим словом, сообщающим нас с идеей абсолютной правды». Эта нерасчлененность конфуцианской учености и древней науки — искусства слова — сохранялась на протяжении всего периода древности (по начало III в. н. э.). Синкретическое понимание словесности как всей суммы письменных памятников обнаруживается и у одного из первых китайских историков и библиографов Бань Гу (32–92 гг. н. э.). Составляя официальную «Историю династии Хань», он отвел в ней место и специальному «Описанию искусств (По древнекитайским представлениям, в это понятие включались: знание обрядов, музыка, стрельба из лука, управление колесницей, каллиграфия и искусство счета) и словесности», в котором перечислил пятьсот девяносто шесть сочинений, расклассифицировав их по разделам: канонические книги, произведения философов, стихи — ни и поэмы — фу, трактаты по военной науке, сочинения по астрологии и медицинские книги. В каждом разделе были свои мелкие рубрики, а также краткие примечания составителя, характеризующие особенности группы сочинений. Библиография Бань Гу дает нам возможность сказать, какие типы произведений письменности существовали в древнем Китае и как представляли себе тогдашние китайцы состав своей словесности, и помогает представить себе, какой процент древних сочинений до нас не дошел.

Поскольку при Бань Гу конфуцианство уже было провозглашено официальной государственной идеологией, то совершенно естественно, что первое место в своем перечне древний историограф отводит сочинениям конфуцианского канона: «Книге перемен» — «Ицзину» и продолжающим ее древним гадательным натурфилософским текстам, «Книге истории» — «Щуценчу» и соответственно ее толкованиям, «Книге песен» — «Щицзину», в которую будто бы сам Конфуций включил триста пять песен древних царств (современные ученые датируют эти произведения XI–VII вв. до н. э.); сочинениям, регулирующим обряды (во главе с «Книгой ритуала» — «Лицзи») и музыку («Записки о музыке» — «Юэцзи»), знаменитой летописи царства Лу «Весны и Осени» — «Чуньцю», создание или редактирование которой приписывается также Конфуцию, и всевозможным ее толкованиям, «Беседам и суждениям» — «Луньюй» — записям высказываний Конфуция, по-видимому, сделанным его учениками.