Из крестьян во французов. Модернизация сельской Франции, 1870-1914 гг. - Eugen Weber Страница 20

независимая"." Эти цитадели, эти республики в прошлом воевали за земли, привилегии, права на пастбища. Память о древней вражде жила в традиционной вражде или союзах, истоки которых были давно забыты. Так, в 1819 году крошечная деревня в Кузеранах яростно отреагировала на проект административной реформы: "Если наш приход присоединят к приходу Салсейна, мы рискуем быть убитыми, избитыми, подвергнуться жестокому обращению со стороны салсейнцев, особенно в ночное время". Изоляция способствовала устойчивому взаимному недоверию. В свою очередь, стереотипы, возникающие на основе этого недоверия (к своей деревне и ее соседям), усиливали изоляцию, эндогамию или избирательную экзогамию, существующие ориентации, т.е. соперничество и психическую дистанцию между одной деревней и другой. Норре вспоминал, что в Алье его юности, в день святого покровителя, "мы не имели ничего общего с людьми из соседних коммун". В Сольне жители Ла-Мароль были известны как Les Etrangers, потому что один человек из соседнего прихода однажды сказал своей жене: "Tu m'ennuies, je m'en vont 4 l'étranger", и тут же уехал в Ла-Мароль; а жители Сердона были известны как Les Retourneux, потому что они возвращали всех чужаков из своей деревни, чтобы те вернулись туда, откуда пришли. Все это позволяет объяснить то недоверие и настороженность, с которыми крестьяне относились не только к незнакомым людям, но и ко всем, кто не входил в их общину.

Любой человек, приехавший из-за пределов привычного радиуса в десять-пятнадцать миль, - говорил Гийомен о крестьянине уже в 1930-е годы, - все равно был "иностранцем". Это естественный предрассудок, который подкрепляется пословицами: "Врать легко, когда ты издалека". Но они же учили и тому, что далеко от дома уходить небезопасно: "Женщины и куры теряются, когда уходят слишком далеко". "В чужих краях маленькие коровы могут съесть больших бурен". Прежде всего, небезопасно было жениться вдали от дома. Один франк-комтуа попросил своего деревенского священника помочь ему выбрать между двумя девушками: одна из его города, другая из другого. "А, - сказал священник, - навоз здесь, навоз там, бери в своем, сэкономишь на транспорте". Более того, возможно, как гласит баскская пословица, "кто далеко ходит жениться, тот либо дурак, либо обманут". Молодой человек, женившийся в соседней деревне, вышел замуж за иностранца, которого он толком не знал. Так, в Тарн-и-Га-ронне говорят: "Prends la fille de ton voisin, Que tu vois passer chaque matin".

"Недоверие, - писал один священник в конце века, - есть выдающаяся черта крестьянского характера. Крестьянин не доверяет никому, даже самому себе". Это было одновременно и правдой, и ложью. Верно то, что обороноспособность села оставалась высокой, а сельский менталитет - ярко выраженным.

В ватации отразилась и естественная досада на невозможность проникнуть в замкнутый мир деревенского общества, и то осуждение, которое это неизбежно вызывало у тех, кто был обречен наблюдать за ним со стороны.

 

 

Глава 5. ОТ ПРАВОСУДИЯ, ГОСПОДИ, ИЗБАВЬ НАС!

 

Причиной постоянной подозрительности крестьянина ко всем чужакам было разрушительное вторжение в его мир чужого закона и его представителей. Адольф Бланки, отнюдь не радикал, называл законников настоящим бичом сельского населения. Сельское население, очевидно, с ним соглашалось. В Лимузене вечерняя молитва крестьянина долгое время включала в себя фразу "Избавь нас от всякого зла и от правосудия". Та же формула сохранилась в Шаранте вплоть до 1930-х годов: "Боже мой, избавь нас от всех бед и от правосудия!".

На вопрос, что подразумевается под справедливостью, крестьянин неизбежно отвечал, что "загнанные шляпы" или "синие мундиры": не только жандармы, но и все, кто их сопровождает, - от судебного пристава и сборщика налогов (в Конфолентах его до сих пор называют сборщиком десятины) до самого низкого лесного сторожа и егеря. Все, что было связано с "правосудием", вызывало страх. В сельской местности было полно iewx-dits со зловещими названиями La Potence, La Justice, Le Gibet - все они были синонимами. Бретонские рыбаки называли одну птицу сержантом в честь судебного пристава - сержантом правосудия - за то, что она воровала сардины у других, более мелких птиц. Точно так же печально известные разбойники, преследовавшие в XVII-XVIII веках дорогу Мор-ле-Ланьон, получили свое название от официального сборщика десятины и пошлин. Королевский лучник, предшественник жандарма, сохранился в бургундских преданиях как жупел, а также в описании непослушного ребенка: злой, как лучник. В маконнэских сказках XIX века присяжные даже представлены как обреченные на вечные угрызения совести, стыдящиеся выходить на свет и прячущие лицо от любого проходящего мимо незнакомца".

Человек закона не обязательно был служащим суда или государства. Он мог быть тем особым видом бизнесмена, который описывается французским термином homme d'affaires - отставным судебным приставом, каким-нибудь судебным клерком, продавшим свою коммис-сию.

юрист без клиентов или бывший студент юридического факультета, который решил бросить учебу, возделывая (по выражению Бланки середины века) одновременно свой маленький сад и свои маленькие дела, занимаясь ростовщичеством и спекуляцией землей. В него добавляли слова. Кем бы он ни был, он мог быть только плохим: "Process servers are rascals, lawyers are lickspittles, attorneys are thieves". Это была пословица, которую другие крестьяне охотно разделяли со своими собратьями в Верхней Бретани, где, по легенде, даже святой Айвз, покровитель адвокатов, был вынужден проскользнуть на небо, когда святой Петр не смотрел, и смог остаться там только потому, что не нашлось судебного исполнителя, который вручил бы ему уведомление о выселении.

Деревенский житель, зачастую неграмотный, всегда считал себя обманутым образованными или полуобразованными людьми, с которыми ему приходилось иметь дело, и очень часто так оно и было. Судебные издержки при оформлении наследства могли составлять три четверти наследства. Кредиты были окружены огромной и запутанной сетью юридических издержек, которые, как правило, раздувались путем ловких манипуляций. То же самое часто происходило и при продаже земли. Одни только судебные издержки, даже самые скромные, могли показаться астрономическими для мужчин и женщин, которые берегли каждый медяк. А бумажные, официальные документы, которых и так было немного по сравнению с тем, с чем приходилось сталкиваться, ставили простого человека в тупик и ошеломляли. Небрежность мэров или их помощников могла привести к потере свидетельства о рождении, к дорогостоящему, но неизбежному подтверждению гражданского состояния накануне бракосочетания. По незнанию или по инерции потенциальный продавец мог столкнуться с требованием выдать ему документ о собственности, о существовании которого он даже не подозревал. Неудивительно, что в 1848 году многие крестьяне с удовольствием расправлялись с магистратами и им подобными.

Они, судебные исполнители, сборщики налогов, жандармы, были главными посредниками между деревенскими жителями и широким сообществом нации. Для крестьян