Радикальная война: данные, внимание и контроль в XXI веке - Matthew Ford Страница 43

время это продемонстрировало, что компании социальных сетей больше не контролируют контент, размещаемый на созданных ими же платформах. По мнению Эндрю Хоскинса и Уильяма Меррина, это часть формирующегося "военно-социально-медийного комплекса", когда технологии, платформы и приложения, в основном принадлежащие и разработанные США, используются в качестве оружия по всему миру, в том числе против них и их союзников (Hoskins and Merrin 2021).

То, что социальные медиа-платформы не могут контролировать содержимое своих сайтов, кое-что говорит нам о цифровых инфраструктурах, от которых зависит современное общество. В то же время это помогает объяснить интерес к машинному обучению и искусственному интеллекту. Ведь эти инструменты необходимы для того, чтобы контент-менеджеры могли контролировать или выявлять неуместный или преступный контент быстрее, чем он успевает быть репостнут. Например, на ранних этапах COVID-19 компания Google решила использовать машинное обучение вместо человеческих модераторов для комментариев к видео на YouTube. Это вызвало бурю в Twitter после того, как стало известно, что критические комментарии к видеороликам Китайской коммунистической партии (КПК) на YouTube автоматически удаляются. Это побудило Google заявить, что это "ошибка в наших системах правоприменения", а не вопрос политики компании или решение подсластить отношения с КПК.

В этих "новых" обстоятельствах становится очевидной постоянная борьба между теми, кто пытается контролировать контент в интернете, и теми, кто хочет отобрать контроль у крупных веб-платформ. Ускоряющийся цикл между теми, кто пытается публиковать, и теми, кто пытается цензурировать, свидетельствует об использовании архива в качестве оружия. В этой цифровой среде "прямо к публикации" санкционированное и незаконное, санированное и разоблаченное, доброкачественное и токсичное - все они борются за внимание в живом и непрерывном пространстве сражений Радикальной войны. Это делает память о войне не столько траекторией, по которой можно двигаться к устоявшемуся, социальному пониманию прошлого, сколько цифровой политикой неспокойного настоящего. Этому способствуют соединительные эффекты современных информационных инфраструктур, где средства коммуникации и архивы превращаются в повседневный мир новостного цикла социальных сетей. Следствием этого является неограниченная способность к мгновенному воспроизведению, которая не позволяет молчать, не поощряет человеческое воображение или естественную рефлексию для размышления или забывания.

Таким образом, война оказывается застигнутой при переходе "от эпохи записанной памяти к эпохе потенциальной памяти" (Bowker 2007, p. 26). В этом контексте архив не может предложить нейтральную калибровку для определения того, как интерпретировать переход от записанной к потенциальной памяти. Вместо этого архив становится источником для усиления умозаключений о прошлом. Укрепляющие умозаключения обретают собственную жизнь, зацикливаются и не могут достичь того понимания прошлого в обществе, которое было возможно в эпоху аналогового вещания. С этой точки зрения, память в контексте двадцатого века может быть карикатурно представлена как обладающая заметной траекторией репрезентации и осаждения, которая прошла через упадок и разложение печатных изданий и магнитных лент, на которых она была впервые запечатлена. Однако война, ведущаяся в современную эпоху потенциальной памяти, заперта в вечной призме. Множество конкурирующих видений, быстро и непрерывно циркулирующих вокруг одного события, а также связь и заражение от конкретного момента питают не поддающееся исчислению количество информационных петель.

Но в эпоху потенциальной памяти, когда все записанные данные могут быть использованы для отслеживания отдельных целей, архив также предлагает возможность бесконечного числа целей. Эти цели могут быть идентифицированы путем опроса того, что было записано, выявляя скрытые сети в зависимости от того, с кем человек был связан. Таким образом, архив становится оружием, представляя собой двойной ход, в котором потенциальная память подкрепляет выводы из прошлого и в то же время формирует материал, который постоянно питает потребности тех, кто ищет противника-заговорщика. Таким образом, место архива в "Радикальной войне" не ограничивается тем, как общество XXI века конструирует историю, но и непосредственно участвует в процессе переопределения того, как мы понимаем и конструируем идею врага.

В этой главе мы описываем параметры и влияние цифрового архива на формирование и перестройку опыта, памяти и истории войны, но, что не менее важно, на то, как он определяет способ идентификации противников и конструирования врагов. Мы рассматриваем архив как критическую технологическую и культурную силу, находящуюся между индивидуальным и социальным запоминанием и забыванием, и ту, которая отстраняет память и историю от их традиционных траекторий превращения в общепринятые социальные факты. Это показывает, как войны, ведущиеся, захваченные и сетевые в цифровую эпоху - которые возникли благодаря цифровой инфраструктуре и теперь неотделимы от нее - живут в более неспокойном, более явно оспариваемом существовании по сравнению с теми, что велись в доцифровую эпоху, когда обрамление врага казалось более осажденным в коллективном сознании. А это, в свою очередь, указывает на то, как социальные медиа-платформы приводят аналоговые, MSM и цифровые медиа в более непосредственные архивные отношения, поскольку они формируют способы определения целей в XXI веке.

 

Изменение конфигурации цифрового архива

Архив долгое время рассматривался как высший носитель информации, как внешняя и институциональная основа для запоминания и забывания обществ на разных этапах развития в истории, как конечный носитель и метафора памяти. Но сегодня архив сетевой, подключенный, мобильный: словом, он доступен 24 часа в сутки, 7 дней в неделю и повсюду. Можно сказать, что архив радикален в своих антиархивных эффектах. Цифровой архив не ограничивает свои объекты, свое содержание, а расширяет их связи, их охват, их очевидную доступность. Так, например, как считают Майкл Мосс и Дэвид Томас:

Брюстер Кахле мечтал, что сможет архивировать интернет, но... мы утверждаем, что однажды он проснется и обнаружит, что интернет архивировал его. Мы будем утверждать, что интернет - это не объект, который архивируется, а сам архив, но такой, который не подчиняется правилам архивирования, как мы их знаем (2018, 118).

Мосс и Томас рассматривают цифровой архив "не как утилитарное хранилище цифровых материалов, а как нечто возвышенное, обладающее необычайным потенциалом , способным бросить вызов способу построения знания, поскольку, как утверждает Дэвид Вайнбергер (2011, с. 61), он масштабируется неограниченно" (Moss and Thomas 2018, с. 118).

Цифровой архив работает не так, как традиционные, более пространственно привязанные архивы. Отчасти это связано с тем, что подключенные устройства позволяют их владельцам записывать, хранить и делиться информацией о своей повседневной жизни. Облачные коллекции фотографий или потоковая передача музыки создают ощущение, что люди сами контролируют свои архивные практики. Таким образом, цифровой архив, кажется, делает каждый момент бесконечным и незабываемым, так что сегодняшние события больше не имеют качества "однажды пройденного" неизбежного хода хронологического времени. Напротив, они становятся неразрывной частью политики "новой памяти" (Hoskins 2004, 2018), в которой любой опыт потенциально может быть перемотан и оспорен. Таким образом, функция архива меняется на противоположную, поскольку он больше не является неким хранилищем доказательств или верификатором