Радикальная война: данные, внимание и контроль в XXI веке - Matthew Ford Страница 46

помните", - говорится в маркетинговом ролике: "Камера и приложение работают вместе, чтобы дать вам фотографии каждого момента вашей жизни с информацией о том, когда вы их сделали и где находились. Это означает, что вы можете пересмотреть любой момент своего прошлого". Некоторые ученые-компьютерщики развили эту идею дальше и выступают за создание цифровой памяти человека (HDM) путем объединения множества типов данных и контента. Например, система Digmem собирает различные данные от умных, подключенных к сети приборов (Dobbins et al. 2013) таким образом, чтобы пользователи могли искать в них свои прошлые воспоминания. Это заставило одного из ее сторонников предположить, что "в будущем вы сможете просто спросить: "Когда я был счастлив?". И система вернет всю информацию, связанную с этой эмоцией".

Культурная логика HDM и связанная с ней вера в то, что обеспечение своего рода тотальной памяти возможно и желательно как способ управления прошлым, отражает веру военных в то, что сбор и агрегирование большего количества данных обеспечит будущую память о противниках, что позволит осуществлять предиктивное и точное нацеливание. Информатизация повседневности питает системы наблюдения, которые создают, маркируют и архивируют цифрового человека. В свою очередь, чрезмерное и непрерывное производство данных создает архив прошлой деятельности, который является постоянно доступным ресурсом, который можно многократно использовать для получения новых сведений о сети людей, являющихся частью цифровой сети. Цифровой архив, таким образом, становится эпицентром радикальной войны, поскольку он вовлекает индивидов в мириады потенциально неограниченных манипуляций с данными, в которых они становятся известными и целеустремленными. Это приводит к изменению нашего представления о войне. Ведь обилие данных позволяет выявлять цели еще до того, как они осознают, что стали мишенью. В таких условиях война вряд ли представляет собой поединок между бойцами в бою. Скорее, по мнению Шамаю, война переписывается таким образом, что она больше напоминает охоту, определяемую преследованием (2015, p. 52). Этот сдвиг в перцептивном поле изменил то, как обозначаются и концептуализируются враги, и именно к тому, как изменилось представление о враге, мы и обратимся далее.

 

Обезглавливание павшего врага

После терактов 11 сентября Джордж Буш-младший начал войну против террористических группировок мирового масштаба. Позднее переименованная в Глобальную войну с терроризмом, американская попытка победить террористов, где бы они ни находились, положила начало восемнадцати годам того, что газета "Нью-Йорк Таймс" впоследствии назвала вечной или бесконечной войной. Она стала известна как вечная война, потому что "Аль-Каиду" оказалось трудно уничтожить и победить. Президент Буш предупреждал об этом, говоря американцам, что им следует "ожидать не одного сражения, а длительной кампании", в ходе которой будет мало возможностей для "решительного освобождения территории". Разочаровывающие аспекты GWOT имели свои предшественники в двадцатом веке. Первая война в Персидском заливе показала, что если враг Америки будет воевать в открытую, то он станет легкой мишенью для американских военных. Чтобы выжить, необходимо избегать привлечения внимания. Это означало поиск способов спрятаться, иногда на виду у всех.

Решение победить террористов, где бы они ни находились, имело ряд последствий второго и третьего порядка. Одним из них стало каталитическое изменение представления западных держав о враге, вокруг которого может разворачиваться война. Так, по словам академика Дебджани Гангули, "изменение представления о враге после холодной войны с измеримого и идентифицируемого на неизмеримого и неудержимо раздробленного необратимо изменило почву традиционной войны, как риторически, так и стратегически" (Ganguly 2016). Более того, как утверждает антрополог Аллен Фельдман, это имело последствия в том смысле, что "уход надежного врага серьезно угрожает войне как системе политико-дискурсивного соизмерения и капитализации, которую обеспечивает и закрепляет просчитываемый и прогнозируемый враг" (2009, p. 1705). Эту идею хорошо резюмирует тот факт, что война была объявлена против концепции - как в GWOT - а не против традиционного врага.

Однако, что еще более пагубно, за двадцать пять лет разрушилась ясность идеи культового и злобного лидера, того, кого можно определить как врага, против которого могут выступить военные, а также политическая и общественная поддержка. Например, Саддам Хусейн, возможно, был одним из самых демонизированных лидеров (по крайней мере, в США) в современную эпоху, но его постоянное появление в новостных СМИ ставило под сомнение окончательность итогов войны в Персидском заливе 1991 года. В 1990-е и начале 2000-х годов, когда он вел инспекторов ООН по вооружениям в веселом танце, существование иракского лидера все чаще бросало длинную тень на провалы американской внешней политики. И именно ястребиная память Белого дома о том, что им не удалось сместить Саддама с поста президента в 1991 году, побудила их навязчиво демонизировать его. Последующее вторжение 2003 года вызвало в памяти воспоминания о Первой войне в Персидском заливе, которые держались в сознании средствами массовой информации, опиравшимися на телеархив двадцатого века, состоящий в основном из стоковых изображений иракского лидера (Hoskins 2004).

Точка зрения, согласно которой Саддам был определен как враг имела два результата. Во-первых, ссылка на Саддама означала затушевывание зла, которое может быть найдено в других частях мира. Во-вторых, формируя воображение американских стратегов, он подпитывал нереалистичные ожидания, которые приравнивали падение Саддама к "освобождению Ирака" и миру на Ближнем Востоке. Брайан Уолден, бывший британский политик, ставший политическим комментатором, в 1999 году пророчески рассуждал о последствиях таких представлений об иракском лидере, сказав:

Посмотрите, к чему привела его демонизация. Это необыкновенная история. То, что столько страданий, столько человеческих и материальных потерь мог причинить миру человек, который был не более чем бандитским вождем, просто поразительно. Вот мы стоим: со всеми нашими технологиями, с нашими компьютерами, умными бомбами и глобальной экономикой. И вот он стоит: существо почти из другого мира, руководящее разваливающейся страной, которая так и не смогла решить ни одной из своих фундаментальных проблем. И все же ему удается выйти на первое место. Почему? Потому что мы отказались принять сложности реального мира и понять их, а решили навязать событиям умопомрачительную простоту голливудского боевика. Мы уже делали это раньше и, вероятно, сделаем снова.

Действительно. И в конечном итоге именно кровавые последствия кончины Саддама Хусейна, включая его грязную казнь, показали, как воплощение злого врага в одной личности эффективно сглаживает многие из запутанных геополитических, культурных, религиозных и исторических сложностей, которые продолжение его президентства - вне зависимости от степени отвращения - не дало разразиться гражданской войне.

В конечном итоге логика демонизации в этот период западного интервенционизма связана с логикой смены режима. Например, в феврале 2011 года начались протесты против правления Муаммара Каддафи, которые привели к вооруженному восстанию и гражданской войне в Ливии . В марте Совет Безопасности ООН принял резолюцию 1973, требующую прекращения огня и уполномочивающую