О скоротечности жизни - Луций Анней Сенека Страница 60

на куски возле могилы Квинта Катула, ругаясь над прахом самого кроткого из мужей, над которым капля за каплей истекал кровью другой муж, быть может, поддавшийся дурному влиянию, однако любимый народом, и вполне заслуженно, хотя, наверное, чрезмерно. Я допускаю, что Марий был достоин таких мучений, Сулла – такого приказа, Катилина – роли исполнителя такого приказа, но государство-то ничем не заслужило того, чтобы одновременно и враг, и защитник вонзали мечи в его тело.

(3) Впрочем, что я копаюсь в событиях столь давних? Вот только недавно Гай Цезарь[205] сек плетьми и подверг пыткам Секста Папиния, чей отец был консуляром, Бетилиена Басса, своего квестора[206] и сына своего прокуратора, и других римских сенаторов и всадников, всех в один день, причем пытал не ради того, чтобы получить показания, а ради собственного удовольствия; (4) затем он столь нетерпеливо возжелал следующего наслаждения, которое его жестокость почитала исключительным и хотела получить безотлагательно, что прямо на террасе сада, отделявшей портик от берега реки в имении его матери, в обществе матрон и других сенаторов при фонарях отрубил им головы. Что за нужда была так спешить? Какая опасность угрожала ему лично или государству, если бы он подождал одну ночь? Да наконец, сколько там всего-то оставалось до рассвета, мог бы подождать чуть-чуть, чтобы хоть не убивать римских сенаторов в сандалиях!

19. (1) Рассказ о его высокомерной жестокости имеет прямое отношение к нашему предмету, хотя кому-то может показаться, что мы несколько отклонились в сторону и даже заблудились. На его примере мы покажем ту степень гнева, когда его ярость выходит за пределы обычного. Он бил сенаторов плетьми; нам могут сказать на это: «Бывает», – но именно он добился того, что такое перестало казаться чем-то из ряда вон выходящим. Он использовал всевозможные орудия пытки – самое мрачное, что есть на свете: пыточные канаты и башмаки, дыбу, огонь и собственную физиономию. (2) В этом месте нам тоже возразят: «Подумаешь, велика важность! каких-то троих сенаторов немножко посекли, словно подлых рабов, немножко поджарили на огне и разделили на части: но ведь это сделал человек, который замышлял перебить весь сенат целиком; который мечтал о том, чтобы у римского народа была одна шея, чтобы ему не приходилось растягивать свои преступления на столько дней и по стольким разным местам, а можно было наконец осуществить все сразу – в один день и одним ударом». Но разве совершалась когда-либо прежде вещь столь неслыханная, как ночная казнь? В потемках прячутся обычно злодейские убийства, напротив, справедливая казнь должна совершаться на виду у всех – тогда она принесет больше пользы как предостережение и средство исправления нравов. (3) Но и здесь, я чувствую, мне возразят: «То, чему ты так поражаешься, всего-навсего повседневные привычки этого изверга: он этим живет, ради этого бодрствует, ради этого зажигает у себя лампы». Хорошо, но, кроме него, вы не найдете, я думаю, никого, кто повелел бы затыкать казнимым рот губкой, чтобы лишить их возможности кричать. Где это видно, чтобы человеку, обреченному на смерть, нельзя было даже застонать? Видно, он боялся, как бы последняя мука не исторгла из их груди чересчур свободного выкрика, как бы ему не пришлось выслушать что-нибудь малоприятное, ибо он знал, что нет числа вещам, которые может осмелиться высказать ему в лицо лишь смертник. (4) Когда под рукой не оказывалось губки, он распоряжался раздирать одежду несчастных и набивать им рот тряпками. Откуда такая дикая жестокость? Позволь им сделать последний вздох, дай душе выйти, позволь испустить дух по-человечески, не через рану! (5) Долго и скучно было бы перечислять другие его злодейства, подобные этим; например, как однажды ночью он разослал по домам центурионов, чтобы прикончить отцов всех тех, кого он казнил днем: надо же, человек проявил милосердие и избавил их от горя и траура! Я задался целью описать жестокость не Гая, а гнева; его ярость обрушивается не только на отдельных людей, но истребляет и целые народы, наказывая заодно города, реки и другие предметы, начисто лишенные способности ощущать боль.

20. (1) Так персидский царь вырезал ноздри целому народу в Сирии, отчего их страна стала именоваться Риноколура[207] (т. е. «Страна урезанных носов»). Может быть, ты решишь, что это было скорее проявлением милосердия, ведь он мог отрезать им и целые головы? Я думаю, что он наслаждался новизной кары. (2) Такая же участь чуть было не постигла и эфиопов, которых еще называют макробиями (т. е. долгожителями), оттого что они живут дольше всех других людей. На них разбушевался гневом Камбис, потому что они, вместо того чтобы встретить предложенное им рабство с распростертыми объятиями и почтительными поклонами, дали его послам независимые ответы, которые цари обыкновенно называют оскорбительными. Камбис так рассердился, что, не заготовив продовольствия, не разведав пути, по бездорожью, по безводной пустыне потащил огромное, необходимое для войны войско. Уже после первого перехода дала о себе знать нужда в самом необходимом, ибо дикая, бесплодная, невозделывавшаяся и даже следа человеческого никогда не видавшая местность не могла снабдить их ничем. (3) Сначала они утоляли голод травой, какая понежнее, и верхушками деревьев, потом в ход пошли вареные кожаные ремни и прочее снаряжение, которое нужда сделала съедобным. Но после того, как коренья и травы постепенно исчезли среди песков и вокруг открылась вовсе безжизненная пустыня, они съели по жребию каждого десятого: сытость, которая была страшнее голода. (4) Слепой гнев завел царя так далеко, что он успел часть войска потерять, часть поесть прежде, чем испугаться, что его самого могут заставить кидать жребий вместе со всеми. Только тогда он дал сигнал к отступлению. И на протяжении всего этого времени, что его солдаты метали жребий: кому – злую смерть, кому – еще злейшую жизнь, на верблюдах везли редких птиц и прочую снедь для роскошных царских пиров[208].

21. (1) Однако Камбиса можно понять, хоть гневался он на народ, которого не знал и который ровно ничего ему не сделал. Кир гневался на реку. Идя на Вавилон и спеша первым начать войну, поскольку судьба войны обычно решается тем, кто успеет воспользоваться удобным случаем, он попытался переправиться вброд через широко разлившуюся реку Гинд, небезопасную даже в середине лета, когда она сильнее всего обмелеет. (2) Там один из белых коней, которые обычно везли царскую колесницу, был унесен течением, и Кир сильно ушибся и испугался. Тогда он поклялся довести реку, осмелившуюся смыть царский поезд, до того, чтобы даже женщины могли переходить ее, презрительно топча