Из крестьян во французов. Модернизация сельской Франции, 1870-1914 гг. - Eugen Weber Страница 8

В это время стало исчезать и другое, хотя это трудно определить: привычная крестьянская покорность. Воинственная Луиза Мишель вспомнила слова одной старушки из ее родной деревни, которая вспоминала год, когда

спекулянты ввергли регион в голод: "Конечно, бедные люди должны смириться с тем, что они не могут предотвратить!"" "Quequ'vous voulez, faut ben durer", - говорит крестьянин из Бурбонне; durer означает и терпеть, и продолжать. Крестьянин знает, что тот, кто терпит, тот и остается. С засушливым летом или суровой зимой, с внезапной бурей, с несчастьем или судьбой ничего нельзя поделать, кроме как ждать, сгибаться и, возможно, молиться. Бедные всегда будут бедными, всегда будут угнетенными и эксплуатируемыми, учит мудрость веков. Все, что они могут сделать, - это помнить об этом и действовать соответственно. "Чем лохматее зверь, тем больше его жалят мухи". "Хлеб бедняков всегда сгорает в печи". "Свинопас в этом мире, свинопас в другом". "Тяжелые времена для бедных так же неизбежны, как и легкие для богатых". "Петух бедняка поет, что зима долгая; петух мельника отвечает, что она скоро кончится". Примите свое состояние и дерзайте: "Не пытайся пукнуть выше своей задницы". "Волочащаяся задница ползет, высокая задница погибает". Не ждите помощи: "К комку больше жалости, чем к сироте". И берегитесь, ибо гордыня, как бы мала она ни была, предшествует падению: "У кого нет проблем, тот их ждет". "Хорошо плавать, хорошо тонуть". "Никогда не знаешь, какой смертью умрешь". "Ты думаешь, что яйца на огне, когда от них осталась только скорлупа". "Когда варишь хороший суп, приходит дьявол и гадит в него".

Человек принимал то, что было всегда, пытался учиться на опыте, приспосабливался к обстоятельствам, а не пытался их изменить. Принятие вечного порядка с ограниченными альтернативами - вечный порядок чемпионов? Или просто узкие горизонты, невежество, инертность? Думаю, и то, и другое, и корни - в представлениях, которые менялись лишь по мере старения века. Фермер из Лимузена работал весь год, но, как бы он ни старался, не мог прокормить свое племя. Так было всегда. И все же в своей лачуге земледелец считал себя достаточно обеспеченным, "потому что не знал ничего лучшего". Это было в 1817 году. В 1907 году старый крестьянин вспоминал Жюлю Ренару свою прежнюю жизнь: до женитьбы он никогда не спал в постели, не пробовал вина, а мясо впервые стал есть только потому, что умерла лошадь (которую работники пировали 15 дней подряд, съев ее до последнего копытца). "Неужели вы не посмели попросить лучшего?" "А мы и не думали". К 1907 году крестьяне научились лучше. Они научились просить. И на рубеже веков некоторые находили повод сожалеть об уходе в отставку: "В наше время никто не смиряется; утопия права на счастье сменилась утопией права на труд".

Право на труд - это действительно утопия. А вот необходимость трудиться - нет. Во всяком случае, в северном полушарии человек, казалось, был рожден для работы так же естественно, как птица для полета. Слово travail, по-видимому, утратило свой первоначальный смысл мучений и боли в XVI веке, приобретя значение двух более древних слов, обозначавших работу, - Jabourer и oeuvrer, хотя и сохранило обрывки своего происхождения до XVIII века (означало усталость, беспокойство или боль, как в старомодном английском travail). Для привилегированных слоев населения это слово также воплощало идею унизительности ручного труда. Королевские особы, например, не могли найти лучшего способа изнурять себя, чем работа в поле или вырезание сабо. Но в деревне, где труд казался необходимой частью жизни и где большинство не знало другого способа сохранить тело и душу, работа стала добродетелью, возможно, самой большой добродетелью, которую можно найти в муже или жене.

Хороший и плохой труд можно было описать широким словарем с множеством нюансов. Хороший работник - это благородный, выносливый, храбрый, мужественный, доблестный. Сравнения с плохим работником в значительной степени заимствовались из несельских профессий или из презираемых чужих. Тот, кто не справлялся с работой, был сапожником; тот, кто возился, был конокрадом; тот, кто обещал сделать что-то, но не сделал, был аптекарем. Все это зависело от местной фантазии и опыта: аптекарь чаще был вымогателем, чем лжецом; торговец лошадьми чаще был чеканщиком, чем драколером. Но во Франш-Конте, например, чеканщик был аргоньером, торговцем из Ар-гонны, немного мошенником, как и большинство торговцев. Я не собираюсь обсуждать прозвища, но хочу обратить внимание на то, как презирали плохую работу. Возможно, наиболее ярким примером связи этих двух понятий может служить эволюция слова fainéant, которое из первоначального значения "праздный" или "ленивый" становилось все более уничижительным и оскорбительным, вплоть до того, что в 1906 году мы видим профсоюзного лидера, смехотворно призывающего бастующих рабочих идти на борьбу со струпьями с криком "Идите бить бездельников, которые работают!"""

Конечно, люди работали, потому что были вынуждены. "Человек работает и скупится, - рассуждал в 1858 г. префект Верхней Вьенны, - производит и экономит только под давлением настоящей нужды или страха перед будущей нуждой. Если бы низшие классы были избавлены благотворительностью от этого энергичного стимулятора и защищены от этой спасительной угрозы, ... это просто прекратило бы великое побуждение к труду". В "посредственности", в бедности, в нужде есть добродетель, потому что они заставляют человека работать, подчиняться "божественному закону труда", быть занятым и, следовательно, не попадать в беду".

Очевидно, что префект Верхней Вьенны не мог представить себе иного способа избавления от нынешней или грядущей нужды, кроме каторги или благотворительности. В 1858 г. необходимость все еще управляла жизнью, и ее власть ослабевала очень медленно. По мере того как она ослабевала, мы все чаще слышали упоминания о труде как об обязанности, долге перед обществом и Богом. Человеко-обязательный труд требует все большего оправдания и защиты по мере того, как он становится менее действительно обязательным. Вернее, по мере того, как потребность становится все менее осязаемой, а обязанность трудиться - все менее жесткой. Как только стало ясно, в какую сторону дует ветер, раздался настоящий хор комментариев сторонних наблюдателей (префектов и других чиновников, авторов статистики и отчетов, учителей, священников и путешественников), восхваляющих трезвость и простую жизнь и осуждающих то, что чаще всего называли роскошью, то есть стремление жить выше своего положения, стараться есть, одеваться, вести себя и даже отдыхать так, как это делают представители высшего класса.

Самые первые упоминания об этой прискорбной тенденции были направлены не на крестьянство, а на городских рабочих, слишком быстро "перенимающих уклад