Служили два товарища - Дунский Юлий Теодорович Страница 8

Брусенцов поместил ноги поудобнее, и от этого чемодан-столик заходил ходуном.

— Новое дело! Никуда я не уйду, — объявил он. — Об этом даже думать бросьте. Вот возьму и останусь тут до завтра.

— Тогда я уйду. — Саша встала.

— Ну что вы! — сказал поручик вежливо и ногой загородил ей дорогу. — Так рано? Нет-нет… Посидите у нас ещё.

В этот момент с берега требовательно позвали:

— Брусенцов! Сашка!

Поручик насторожился. Он вскочил и стукнулся головой о низенький косой потолок. Чертыхнувшись, Брусенцов открыл дверь и выглянул наружу.

На пристани стоял офицер в черкеске.

— Я уж думал, не найду, — сказал он с облегчением. — Саша, тут вышел некий камуфлет: твоего Абрека забрал себе генерал Бриллинг.

— Очень мило… — Брусенцов даже перекривился от злобы. — А почему? По какому праву?

— Говорит, что ты не кавалерист, не адъютант. Значит, конь тебе ни к чему.

— Ясно… Ясно, — сказал Брусенцов и повернул голову к Саше: — Сукины дети! Негодяи! Я скоро приду. Вы ждите.

Он схватил фуражку, и через секунду его каблуки уже стучали по доскам причала.

Саша тоже вышла на палубу. Брусенцов быстро шёл, почти бежал по пристани. Офицер в черкеске еле поспевал за ним. Саше вдруг сделалось очень грустно.

Она облокотилась на перильца и стала глядеть на воду, всю в павлиньих узорах нефти, на лодочки арбузных корок.

Генерал Бриллинг обедал в ресторане. С ним была немолодая дама в шляпке и какой-то штатский, видимо, её муж.

— Они очень музыкальный народ! — говорил генерал, разглаживая ладонью салфетку на груди. Рука у него была морщинистая, в крупных, с копейку, старческих веснушках. — Удивительно музыкальный! За это им сто грехов простится… Яша Хейфец, Антон Рубинштейн… А когда приехал Пабло Сарасате — он ведь тоже наполовину еврей, — так весь Петербург…

Генералу не удалось докончить. Из вестибюля донеслись крики, женский визг, какой-то непонятный треск и топот. Бриллинг обернулся поглядеть, да так и замер с открытым ртом. В распахнутых на обе стороны дверях обеденного зала показался всадник.

Низко пригнувшись к лошадиной шее, он въехал в зал. Гнедой конь удивлённо и недовольно косился на мраморные столики, на вскочивших с места людей.

Это был Абрек. А в седле сидел Брусенцов. Лавируя между столиками, он подъехал к генералу Бриллингу.

— Господин генерал! — сказал поручик громким и неприятным голосом. — Или нет, разрешите по-старому, без демократических штучек. Ваше превосходительство!.. Ваше превосходительство, вы дерьмо собачье!

Генерал вскочил, сорвал с шеи салфетку, обнажив на груди боевые кресты, застучал кулаком по столу Дама закрыла лицо ладонями, откинулась на спинку кресла. От соседних столиков бежали какие-то офицеры, один даже тянул на ходу шашку из ножен. Шум стоял невообразимый, разобрать можно было только бешеные выкрики Брусенцова:

— Попробуйте отнимите!.. Абрек со мной с шестнадцатого года!.. Мерзавцы! Скоты!.. Всех перестреляю!..

Брусенцова хватали за сапоги, рвали у него из рук поводья. Абрек в испуге завизжал, сделал свечку, люди шарахнулись, со звоном посыпалась на пол посуда.

Генерала отжали в сторону. В суматохе он облился супом и жалобно кричал:

— Дикарь! Молокосос!.. Я старый солдат!.. Сам дерьмо!..

Деревня Жуковка

6 ноября

Между тыном и пегим глинобитным сарайчиком была развешана для просушки кинолента.

Карякин находился при ней для охраны. Две голодные козы — чёрная и белая — давно уже подбирались к гирляндам плёнки. Иван отгонял их голосом и хворостиной.

Дверка сарая распахнулась, и оттуда, согнувшись, вылез Андрей. В поднятой руке он, словно дохлую змею, нёс длинную ленту плёнки.

— Андрей! Держи хвост бодрей! — крикнул Карякин. — Ты чего невесёлый?

Некрасов не ответил. С каким-то ожесточением он стал сдёргивать высохшую плёнку с тына. Карякин благодушно продолжал:

— Интересно, какая нам выйдет награда?.. Если именные оружия — это мне без надобности. А хорошо бы сапожонки хромовые и тебе галифе…

— Галифе… Галифе… — бормотал Андрей машинально. Он пропускал плёнку между пальцами, разглядывая её на свет. — Не вышло у меня ни хрена. Вот какие галифе…

— То есть как это? — опешил Карякин.

— Сам не знаю. Где-то напортачил. — Андрей грузно сел на землю и опёрся спиной о стенку сарайчика. — Сплошная муть, ничего не видно… Может, экспозиция… Или фокус…

— Фокус… Нет, это не фокус, — пробормотал Карякин. — Это погибель наша… Всей дивизии погибель!

Он вдруг всплеснул руками и заметался по двору, как безголовый петух.

— Ты скажи, как теперь наступать?!

Андрей только помотал головой и с трудом выдавил из себя:

— Плохо, Ваня… Даже сердце болит.

Карякин подскочил к тыну, стал хватать плёнки и глядеть их на свет, хотя увидеть ничего не мог; потом заметил, что чёрная коза уже жуёт киноленту, и с яростью пнул её ногой:

— Брысь, чёртова кукла!

И вдруг Карякин остановился, будто вкопанный. Глаза у него округлились, зрачки полезли вверх, под веки.

— А ведь я этот фокус понял, — выдохнул он сквозь сцепленные зубы, шагнул к Некрасову и вдруг носком сапога ударил его в бок. — Вставай, паскуда!

Андрей дёрнулся от удара и оторопело поглядел на Карякина. А тот выдернул из кобуры наган, взвёл клювик и наставил дуло в лоб Некрасову:

— Встать!

Андрей поднялся. Карякин предусмотрительно отскочил шага на два — он помнил, какие у Некрасова длинные и скорые руки. Держа его под прицелом, он сказал тихо, но с бешеной ненавистью:

— Против тебя моё сердце всегда чуяло… Попович… Ты это всё нарочно навредил. — И Карякин сорвался на крик. — Собирай плёнку! Я тебя в штаб сведу!.. Сам доложишь о своей измене…

Перед штабом дивизии на деревянных козлах был укреплён велосипед. Солдат-самокатчик, сидя в седле, безостановочно крутил педали. На заднем колесе шины не имелось; на обод был заброшен приводной ремень динамомашины. От динамы тянулся провод к окну штаба.

Само окно было занавешено изнутри буркой. На столе начдива стрекотал проекционный аппарат, и на стенке дрожало мутное четырёхугольное пятно.

Начдив, начштаба и ещё один военный в папахе смотрели киноплёнки. Андрей возился возле аппарата, а Карякин стоял у двери, как часовой, и руку держал на кобуре.

В тягостном молчании шли секунды, а мутный четырёхугольник по-прежнему дрожал на стенке, и по-прежнему ничего нельзя было разобрать: какие-то белёсые разводы — и всё.

Но вдруг на стене появились человеческие лица — чёрные, с белыми волосами, потому что это был негатив. Шарахнулся куда-то вбок патлатый писарь, двое других махновцев задрали кверху руки — и сразу же четырёхугольник на стенке сделался ярко-белым.

— Как видите, ничего не вышло, — подвёл итоги Андрей. Начштаба сухо поинтересовался:

— А вот эти люди… Что это было?

— Да так… Это к делу не относится, — вздохнув, сказал Некрасов. Начдив вышел из-за стола, содрал с окна бурку. В комнате стало светло.

— Да, Некрасов, — неласково сказал начдив. — Как же с тобой поступить?..

— Товарищ начдив! Разрешите обратиться! — выкрикнул от двери Карякин. — Этот Некрасов беспартеец. Происхождением он чуждый и вёл злые разговоры против революции!.. Он свою киносъёмку нарочно загубил!

Наступило молчание. Андрей стоял посреди комнаты, переваливаясь с пяток на носки.

— Это ты брось, Иван! — сказал наконец начдив и погрозил Карякину узловатым пальцем. — Я тебя знаю!..

— Не надо, не надо пороть горячку, — согласился начштаба. — Ну, не удалось… Что теперь поделаешь?

Он встал и прошёлся по комнате. За столом остался сидеть только незнакомый командир в папахе — по петлицам комбриг. Был он широк в плечах — почти как Некрасов. Налитое здоровьем лицо украшали пышные, вразлёт, усы. На груди у комбрига красовался орден в шёлковом банте.