Георгий Дзюба - Во всём виноват Гоголь Страница 11

— Нет! Льготы в выращивании крепких чинов не подмога! Семья и школа, вот база жизни! — Перед глазами Афанасия Петровича будто бы неведомая сила распахнула второй том «Мёртвых душ», где сынок Петра Петровича Петуха — Николаша — восторгался Ингерманландским гусарским полком, лошадьми ротмистра Ветвицкого и кавалерийской подготовкой поручика Взъемцева. Будто молнией вспыхнула у него перед глазами светлая будущность армии Российской империи. А потом она и погасла, потому что дальше Николаша с братцем Алексашей за столом «хлопалирюмку за рюмкой» и трубку, оказалось, уже курить давно научились, и о Петербурге напропалую мечтали. — Да, Чичиков глыба, гений! В чём тут возразишь Павлу Ивановичу? Закончится всё это для молодых Петухов «кондитерскими да бульварами». Не пойдут в армию пацаны! Верно Чичиков их орбиту тогда начертил! Как в воду глядел и точно выразился тогда о призывном контингенте и олигарх Костанжогло Константин Фёдорович: «Уж нет осьмнадцатилетнего мальчишки, который бы не испробовал всего: и зубову него нет, и плешив». Вслед за призывниками перед очами Бронькина явилась страница с описанием улицы губернской столицы, где за дамой «недурной наружности» следовал мальчик «в военной ливрее». Даму по остроте взора заприметил опять-таки Чичиков, мальчика — Гоголь Николай. Ну что ж? У каждого свои диоптры…

Афанасий Петрович давно уже себе уяснил, что в творениях его кумира Гоголя Николая из числа военных больше всего армейской молодёжи. Понятно, что в России постов для крупных чинов коты наплакали, да и цензоры к описаниям генералитета пощады не знали. Так у Гоголя и получилось, что в компании «Мёртвых душ» обошлось без действующих армейских генералов. Генерал Бетрищев — отставник, да чиновные особы: генерал-аншеф, обладающий взглядом «огнестрельного оружия» и чуть ли не царь по положению, и губернатор, «…человек военный, строгий, враг взяточников и всего, что зовётся неправдой». Все они люди справедливые и, как это всегда водится, безгранично, вплоть до попустительства, доверчивые.

Настоящий полковник в «Мёртвых душах» обнаружился один. Он в неформальной обстановке поднёс и сунул дамочке в руки «…тарелку с соусом на конце обнажённой шпаги». Майор тоже один. О нём известно лишь то, что тот мастерски обыграл помещика Ноздрёва в карты. Капитанов несколько. В годы работы П. И. Чичикова в таможенных органах в результате его конфликта с приятелем из-за вертлявой юбки оба потом оказались в дураках, а «…бабёнкой воспользовался какой-то штабс-капитан Шамшарёв». Воспользоваться — «оставить за собою» или «употребить в свою выгоду», как пишет В. Даль. А «пользоваться» по другим источникам — это уже «осуществлять желаемое». Такое вот широкое отношение к «бабёнке», в смысле тождественности, когда-то выписал себе в тетрадку Афанасий Петрович, что сейчас и вычитал из неё. На балу у губернатора выявился и другой армейский штабс-капитан. Запомнился он тем, что «…работал и душою и телом, и руками и ногами, отвёртывая такие па, какие и во сне никому не случалось отвёртывать».

Штабс-ротмистр удачно олицетворил в поэме весь драгунский полк. С этим полком выяснилось, что по оценочному суждению исторической на страницах поэмы личности помещика т. Ноздрёва примерно сорок офицеров в ущерб боевой готовности указанного воинства, причём одновременно, пьянствовали или, как современно подумалось Бронькину сейчас, отжигали по полной программе и ураганили. Заводилой этих хмельных карнавалов у драгун, по словам помещика, как раз и выступал штабс-ротмистр Поцелуев «…такой славный! усы, братец, такие! бордо называет просто бурдашкой. Принеси-ка, брат, говорит, бурдашки!» Для Поцелуева и трактирный половой оказался как брат, и элитный напиток, вроде кваса или минералки, что Бронькину тоже понравилось. Драгуны, показалось ему, так дерзко служили, что когда одному местному князю потребовалось отхлебнуть шампанского (у Афанасия Петровича даже дух перехватило) — не нашлось «…ни одной бутылки во всём городе, всё офицеры выпили». В то же время отсутствие в красном уголке обычных сухарей и море разливанное французских вин у драгун Афанасию Петровичу показалось издевательством невыносимым. Это ему очень сильно не понравилось, однако отогнать из подвального помещения огорчающие его мысли оказалось тоже не по силам. И здесь Бронькина снова одело волной воспоминаний о потерянной военной карьере, текущей работе и утраченной выгоде благополучия иждивением третьих лиц. Вполголоса он даже вынужденно отправил несколько оскорбительных слов в адрес известных ему персон, включая своего бывшего комдива, Мудрецова и Елизавету. Для себя, конечно, тоже оставил слов немало, однако тёплых и, как обычно, выразительно душевных.

Другой штабс-ротмистр из числа героев поэмы «Мёртвые души» служил где-то в захолустном гарнизоне. Это муж Александры Степановны (в девичестве Плюшкиной), чья «…походная жизнь с штабс-ротмистром не была так привлекательна, какою казалась до свадьбы». Деловые качества зятя Плюшкина Бронькин знал лишь по ужатым и сильно скупым оценкам его тестя. Здесь, естественно, только весьма условно можно было допустить, что зять Плюшкина был не очень умный, хотя, в конечном счете, всё-таки сердечный человек. Мужик понимающий, что у обладающего столь мудрой скупостью тестя что-либо выпрашивать — бесполезно.

Казалось, что Гоголь был добр ко всем военным всегда, и даже в описаниях дичайшей глухомани он искренне жалел безвестного пехотного офицера, «…занесённого, бог знает, из какой губернии, на уездную скуку».

Поручиков или прапорщиков на страницах поэмы Афанасий Петрович нашёл двоих, причём более ответственно относился к службе тот, что приехал из Рязани и поселился в шестнадцатом номере той же гостиницы, где и проживал Павел Иванович Чичиков. Он зарекомендовал себя большим охотником до сапог, «…потому что заказал уже четыре пары и беспрестанно примеривал пятую». Другой поручик — Кувшинников, по соображению помещика Ноздрёва «премилый человек» и «по всей форме кутила». В слово «кутила» т. Ноздрёв закладывал необыкновенно аристократическое и романтическое содержание. Это подтверждалось его восторженным рассказом о реакции поручика на барышню, разодетую в «рюши» и «трюши», отпускаемыми ей комплиментами на французском языке, а также тем, что Кувшинников не пропускал даже «простых баб». После групповой вылазки в театр Ноздрёв восторгался Кувшинниковым ещё больше, цитируя его взгляды уже и на актрису: «Вот, говорит, брат, попользоваться бы насчёт клубнички!» — и даже пытался убедить П. И. Чичикова, что ему точно понравился бы этот общительный военнослужащий. А может, и актриска?..

— Ну ни хрена путного офицерам в голову и сейчас не добавили, — громко заявил себе Афанасий Петрович и чуть отодвинул в сторону отчасти пожелтевшие заметки. — Как славились они во все времена понятными слабостями к выпивке и женскому полу такими и по сей день остались. Даже толерантность к дамочкам невысокого социального класса сохранилась на прежнем уровне. Лишь той радости и добавилось, что в попойках и посиделках вместо французских бутылок отечественный производитель нашёл своё место! Но манеры, пожалуй, потускнели и с языком французским у офицеров сегодня не столь бегло… — чуть задумался здесь Бронькин. — Видно, наши мистификаторы из газет со своими заметками об армии сегодня точно не ближе к её жизни, чем наш народ к балету и андеграунду разному.

В общем, застой…

Бронькин несколько раз озарил себя зевками во весь рот и направил поток своего сознания в одиноко стоящее в углу и зачуханное директором, а потом и персоналом кресло. Слепая ночь обнимала Афанасия Петровича всё сильнее и начала уже даже ему что-то шептать, похихикивая и на что-то намекая, хотя он и был не из тех людей, которые легко сдаются… Бронькин захлопнул тетрадь. «Он чувствовал, что глаза его липнули, как будто их кто-нибудь вымазал медом».

Глава VI

Практически живой

«О, если бы я был живописцем!» — вдохновенно писал Николай Васильевич Гоголь. О, если б автор сего жалкого и унылого опуса состоялся бы на худой конец, хотя бы толковым маляром, наловчившимся подбирать колера! Вот тогда бы и удалось ему удивить вас, как ровно и гладко выкрашены потолок иль стены! Закалённый в диспутах с сантехниками и каменщиками о культуре производства, толковый маляр смог бы профессионально поделиться с вами дикой красотой намётанного им слога. Смог бы точно донести до ушей ваших в натуральных выражениях и тонах, как изобретательно и сочно сквернохульничал Афанасий Петрович в тревожном сне, какие страшные обеты и угрозы произносил он после местоимения «ты» и фамилии своего работодателя! И выговаривал эти дрянные и опасные даже для себя самого слова мелкий, как и его зарплата, менеджеришка условно духоподъёмного учреждения Бронькин — по жизни человечек смирный и покорный, которого даже муха могла бы влёгкую оскорбить, оттеснив нагло от банки с засахарившимся вареньем. А вот без такого знатока красок бытия, маляра там, какого-то или, допустим, сельского оформителя из колхозного клуба читателя вряд ли заинтересуют пресные каракули и просторечия о том, что Афанасий Петрович местами ещё и кротко и тихо сопел мелким сапом. Дважды он кому-то чрезвычайно требовательно звонил и угрожал, хватая вместо телефона частично обгоревшую жестяную банку из-под растворимого кофе. Потом что-то бормотал об ответственности и призывал этого кого-то к порядку. Изредка Бронькин подымал голову и приказывал всем встать и немедленно разойтись. Затем — сойтись. А дальше забывался крепким сном ещё глубже, чтобы сызнова испускать звуки храпа, которые теперь уже звучали длиннее и убедительнее прежних переливов, никому не прекословя. Порой казалось, что Бронькин даже норовил отжать дюжину скупых, как и сам, и горьких как полынь слёз то ли от себя, то ли от своих собеседников, взывая их к поискам потерянной в окопах и блиндажах совести. Тогда он дробно повторял вслух редкостные прилагательные в мн. ч. и употреблял пронзительные и теперь уже печатные площадные существительные. Да так артистически это у него получалось, что в продолжение прорывающегося сквозь частокол бурчания словосочетания «конституция города» отдельные портреты на стенах красного уголка принялись мироточить. А из-под портрета бывшего тестя градоначальника, вослед за перистой тучей пара, ускоряющейся струей хлынула горячая вода, и в округе сильно потянуло хлором. Словом, вытанцовывалось так, что Афанасий Петрович Бронькин в эти минуты представал лицом крайне актуальным, необходимым и категоричным.