Курт Воннегут - Да благословит вас бог, мистер Розуотер, или Бисер перед свиньями Страница 11

Элиот сидел над громоздкой конторской книгой, которую обычно хранил под койкой. Книга была переплетена в тисненую черную кожу и содержала триста линованных страниц приятного зеленого цвета. Элиот звал ее своей «Книгой Страшного суда»[6]. С тех самых пор, как Фонд начал действовать в округе Розуотер, Элиот вписывал в нее имя каждого клиента, род его жалобы в принятые Фондом меры.

Она была исписана уже почти до конца, но разобраться в этих закорючках могли только Элиот и отвергшая его Сильвия. Сейчас Элиот вносил в книгу имя потенциального самоубийцы, того самого, что перед этим позвонил, затем явился к нему и только что отбыл с довольно хмурым видом, словно подозревал, что его не то надули, не то высмеяли, но почему и как — не мог взять в толк.

«Шерман Уэсли Литтл, — писал Элиот, — Инд., см. инстр. бзр. вет-2; ж. 3 д. ер-п., Р. п. 300 долл.». В расшифровке это означало, что Литтл был родом из Индианаполиса; накануне самоубийства; рабочий-инструментальщик; безработный, ветеран второй мировой войны; женат, трое ребятишек, у среднего — паралич; Элиот выдал Литтлу триста долларов Розуотеровского пособия.

Куда чаще, чем пометки о денежной помощи, в «Книге Страшного суда» встречалась запись АВ. Она означала совет, который Элиот давал клиентам, склонным вешать нос по всякому поводу или вообще без повода:

— Послушайте, что я вам скажу, голубчик, — примите-ка таблетку аспирина и запейте стаканом вина.

Черный телефон Элиота зазвонил снова.

— Фонд Розуотера. Чем мы можем вам помочь?

— Мистер Розуотер, — задыхаясь, сказала какая-то женщина. — Я… я Стелла Уэйкби. — Она тяжело дышала в ожидании ответа.

— Да ну! Привет! — тепло сказал Элиот. — Чудесно, что вы позвонили! Какая приятная неожиданность! — Он понятия не имел, кто такая Стелла Уэйкби.

— Мистер Розуотер… я… я никогда вас ни о чем не просила, верно?

— Верно, верно. Никогда.

— Многие беспокоят вас куда больше, а горестей у них куда меньше.

— Мне никто не в тягость. Правда, с некоторыми я встречаюсь чаще.

С Дианой Лун Ламперс, например, ему столько приходилось возиться, что он уже не отмечал в книге выплаченных Диане пособий.

Элиот сказал наудачу:

— Я часто думаю о тяжкой ноше, которую вы обречены вести.

— Ох, мистер Розуотер… если б вы только знали!.. — И она разразилась бурными рыданиями. — Мы всегда были за сенатора Розуотера, а не за Элиота Розуотера.

— Ну полно, полно.

— Мы привыкли стоять на собственных ногах, что бы ни случилось. Много раз я встречала вас на улице и отворачивалась. Не назло вам, нет — просто хотела показать, что Уэйкби ни в чем не нуждаются.

— Я так и понимал. Хорошие вести меня всегда радуют.

Чтоб кто-нибудь отворачивался от него на улице, Элиот не помнил, да и по городу он ходил так редко, что чувствительной Стелле вряд ли удалось много раз от него отвернуться. Элиот справедливо предположил, что живет она в страшной нищете где-то на задворках, пряча от людей себя и свои лохмотья, и только воображает, будто знает жизнь города и будто в городе знают ее. Если когда-нибудь она и прошла по улице мимо Элиота, то эта единственная встреча стала представляться ей тысячей встреч, каждая со своей мелодраматической игрой теней я света.

— Я не могла уснуть сегодня ночью, мистер Розуотер, вот и пошла бродить по дороге.

— Вы небось частенько так бродите!

— Боже мой, мистер Розуотер, и в полнолунье, и в новолунье, и в совсем безлунные ночи.

— А сегодня шел дождь.

— Я люблю дождь.

— Я тоже.

— А в доме у соседа горел свет.

— Слава богу, есть на свете соседи.

— Я постучалась к ним, и они впустили меня. И я скагала: «Шагу не могу больше ступить, если мне не помогут. Хоть как-нибудь! Пусть завтрашний день вовсе не настанет, мне все равно! Не могу я больше быть за сенатора Розуотера!»

— Ну полно, полно.

— Вот они и посадили меня в машину, подвезли к ближайшему автомату и сказали: «Звоните-ка Элиоту. Он поможет». Так я и сделала.

— Хотите прийти ко мне сейчас, голубушка, или подождете до завтра?

— До завтра! — Согласие ее прозвучало почти как вопрос.

— Великолепно. В любое удобное для вас время, дорогая.

— До завтра!

— До завтра, дорогая. Будет очень хороший день.

— Слава богу!

— Ну-ну.

— О-ох, мистер Розуотер, слава богу, что вы есть.

И Элиот повесил трубку. Немедленно снова раздался звонок.

— Фонд Розуотера. Чем мы можем вам помочь?

— Для начала подстричься и надеть новый костюм, — произнес мужской голос.

— Что?

— Элиот…

— Да?

— Уже не узнаешь меня по голосу?

— Простите… я…

— Это твой отец, будь я проклят!

— Привет, отец! — ахнул обрадованный Элиот и продолжал любовно и растроганно: — До чего же приятно услышать твой голос!

— Ты его даже не узнал.

— Извини. Знаешь, звонят — ну просто без передышки.

— Да что ты говоришь!

— Ты же знаешь!

— Увы!

— Ну как ты? Как себя чувствуешь?

— Превосходно! — сказал сенатор язвительно. — Лучше и быть не может.

— Вот и прекрасно!

Сенатор выругался.

— В чем дело, отец?

— Не смей говорить со мной как со своими забулдыгами, как со всякими сутенерами и слабоумными прачками.

— Да что я такого сказал?

— Не выношу этот твой тон!

— Прости, пожалуйста.

— Того в гляди предложишь мне таблетку аспирина со стаканом вина. Не смей говорить со мной свысока!

— Извини.

— И чужие деньги, чтоб уплатить последний взнос за моторный катер, мне не нужны. — Элиот действительно оказал такую услугу одному из своих подопечных. Через два дня этот подопечный и его девушка погибли — разбились насмерть в Блумингтоне.

— Я знаю, что деньги тебе не нужны.

— Он знает, что деньги мне не нужны, — сказал сенатор кому-то на другом конце провода.

— Что с тобой, отец? Ты вроде сердишься и чем-то расстроен? — Элиот был искренне озабочен.

— Пройдет.

— Что-нибудь важное?

— Мелочи, Элиот, мелочи — вроде вымирания семьи Розуотеров.

— С чего ты взял, что она вымирает?

— Не убеждай меня, что ты забеременел.

— А наши родственники в Род-Айленде?

— Вот ты меня сразу и утешил. О них-то я и забыл.

— Теперь ты говоришь с издевкой.

— Должно быть, линия плохо работает. Поделись со мной какой-нибудь приятной новостью, Элиот. Подбодри старого тетерю.

— Мэри Моди родила близнецов.

— Прекрасно! Превосходно! Хоть кто-то производит потомство. А какие имена выбрала девица Моди для новых маленьких граждан?

— Фокскрофт и Мелоди.

— Элиот…

— Да, сэр?..

— Я хочу, чтобы ты хорошенько на себя посмотрел.

Элиот послушно оглядел себя, насколько это было возможно без зеркала.

— Смотрю.

— Теперь спроси себя: это сон? Как я мог дойти до такого позора?

Так же послушно и совершенно серьезно Элиот громко повторил:

— Это сон? Как я мог дойти до такого позора?

— И что же ты ответишь?

— Это не сон, — сообщил Элиот.

— А ты бы хотел, чтобы это оказалось только сном?

— Ну и кем бы я проснулся?

— Тем, кем ты можешь быть. И когда-то был.

— Тебе хочется, чтоб я опять начал скупать картины для музеев? Тебе было бы приятно, если б я отвалил два с половиной миллиона за рембрандтовского «Аристотеля, созерцающего бюст Гомера»?

— Незачем сводить все к нелепостям.

— Упрек не по адресу. Нелепы те, кто выбрасывает такие деньги на такую муру. Я показывал снимок этой картины Диане Лун Ламперс, и она сказала: «Может, я глупа, мистер Розуотер, но у себя дома я бы такое не повесила».

— Элиот…

— Сэр?..

— Спроси себя, что теперь думают о тебе в Гарварде.

— Зачем спрашивать? Я и так знаю.

— Да ну?

— Они от меня без ума. Ты бы видел, какие письма они мне шлют.

Сенатор грустно кивнул — он и сам знал дурную славу Гарварда, знал, что Элиот говорит правду: письма из Гарварда полны почтения.

— Господи! — сказал Элиот. — В конце концов я даю этим парням ни мало ни много триста тысяч в год — с первого дня, как Фонд начал разворачиваться. Видел бы ты их письма!

— Элиот…

— Слушаю, сэр…

— Мы подходим к историческому моменту, исполненному величайшей иронии, ибо сенатор Розуотер от Индианы готовятся спросить собственного сына: «Не был ли ты когда-нибудь коммунистом и не коммунист ли ты сейчас?»

— Ну, многим, наверно, покажется, что я рассуждаю как коммунист, — бесхитростно ответил Элиот, — но ей-богу, отец, когда работаешь с бедными, непременно увлечешься или Марксом, или Библией — иначе никак нельзя. По-моему, безобразие, что у нас в Америке никто не хочет делиться друг с другом. По-моему, только бессердечное правительство может допустить, что одни с самого рождения получают громадный кусок национального достояния, как я, например, а другие не имеют ни шиша. По-моему, правительство должно по крайней мере всех новорожденных оделять поровну. Жизнь я так тяжела — не к чему людям еще из-за денег мучиться. У нас в стране для всех всего хватит, надо только охотнее делиться друг с другом.