Дарья Обломская - Правильное дыхание [Книга 1] Страница 15

— И меня, и меня! За… Замыкивало постоянно!

— А меня вот нет. Может, потому что дышала правильно.

— Да ну тебя, мам, когда это… втюриваешь? — мозги так заняты предметом, что на другое просто синапсов не хватает — вот и язык перестает работать, и мозги тоже, это даже в песне той старой было, только про наоборот, про болезнь–то.

— Про какую болезнь?

— Ну как ее, что хорошо, что она ему… ним не болеет… не больная… а он — её, то есть, ей! Ей он не больной!

— Ну ты, кука, и вспомнила…

— Я была им стопроцентно больна, но, видимо, у меня был очень хороший иммунитет. Вон, грипп тоже на ногах переношу, в отличие от вас с папой. Антител было навалом, недаром до него вообще ни в кого не влюблялась, ни в пацанов, ни в актеров.

— Тогда тем более должно было крышу снести. Но это ж ты, с другой стороны, — говорила ведь — непробиваемая.

— Ничего подобного. Вот просто не подводили меня мои синапсы и всё. Какая–то часть мозга пребывала в эйфорическом восхищении, а остального хватало на проявления красноречия. Примерно так. А вообще всё не так, и ничего вы не понимаете. Вот запомни, кука, и намотай на ус, и даже Маньке еще не поздно: если вас в присутствии интереса замыкает — то это не ваш интерес, как бы неровно вы к нему ни дышали. Только если вам рядом с человеком легко и свободно, если вы фонтанируете идеями, как в угаре, то у вас с ним есть будущее. Организм все понимает быстрее нашей сознательной части — чувствует искреннее любопытство, расположение и поддержку — и вперед. Или наоборот заранее тушуется перед будущими нервотрепками. И не спорьте, особенно ты, Маня, знаю я тебя. То, что начинается со священного ужаса и общего отупения, никогда ничем хорошим не кончается, включая многолетний последующий самообман и вроде как функционирующую семейную жизнь.

— Да я шо, я вообще не помню, когда последний раз тупела на этой почве. Все думала втихаря, что влюбляться с детства разучилась — так что ты меня прям утешила.

— И меня утешила (в отличие от Мани, дочка серьезна) — а то думала, столько шансов упущенных из–за глупого этого штопора. Не штопора? А что тогда такое штопор?

— Вона валяется твой ступор. Так, ну и возвращаясь к теме, а народ, конечно, просек, что ты неспроста тут так распелась?

— Не-а. Считали, что это я просто полюбила историю, кто бы мог подумать, — а учитель тут, конечно, не при чем, лишь бы не Любовриска. О моих истинных мотивах подозревали единицы — а именно, историк и Светка. Но в чем он себе никогда не сознавался — так это в том, что и сам слегка заслушивался. Поэтому, с одной стороны, интуитивно обороняясь от возможной зависимости, а с другой, желая прекратить эти очевидные ему демонстрации сами–знаете–чего-

— Возрастной зацикленности?

— Спасибо, — желая прекратить демонстрации возрастной зацикленности, он почувствовал необходимость усилить степень игнорирования и перестал вызывать меня вообще. Как и говорила — пытался воспринимать белым пятном, «я такую не хочу даже вставить в книжку» — послеживая только, чтобы не подсказывала. Но из–за этого его систему опять переклинило, по уже совершенно дурацкому — в моих глазах — поводу. Дело в том, что исключение из устного опроса противоречило всему его представлению о правильной методике обучения, которая служила ему верой и правдой уже не не знаю сколько лет. Нужно, чтобы каждый ученик регулярно звучал — и точка. Умение устно излагать мысли как неотъемлемая часть учебного процесса, или как у них там в методичках пишут. То есть он прекрасно осознавал, что я это и так умею — но это все равно не давало ему права дискриминировать меня как ученицу. Однако и давать раскрывать рот мне тоже было нельзя — сразу сигналила внутренняя тревога. Такие вот парадоксы сознания человека в футляре. И тогда он решил — и в череде его непродуманных решений, начиная от согласия взять наш класс, через пересадку меня за первую парту и т. д. это было, пожалуй, наиболее фатальным — просто представить себе, что я не его ученица. Чистая формальность, иллюзия, сугубо для себя, чтобы не мучиться, что лишает меня права голоса. И всё совершенно логично: уровень знаний у меня уже явно институтский, суждения зрелые, даже вид вполне себе взрослый — ну какая же из меня школьница? Допустим, пришла студентка на практику, посторонее существо из другой жизни, вот и пусть сидит себе тихонько в углу и наблюдает за происходящим. С таким подходом игнорировать меня стало гораздо удобнее — но чреват он был, в свете его неписанных законов насчет неуставных отношений, сами понимаете, чем…

— Ты превратилась из обезьянки в человека со всеми вытекающими возможностями.

— Примерно так. Разумеется, не сразу и не совсем — но та самая непроходимая ментальная граница слегка приоткрылась, причем незаметно для всяких там подсознательных тревожных звоночков, он же думал, что действует по их приказу. Ловушка для педанта.

— А у меня сразу два вопроса — во–первых, про тетю Светку.

— Про Светку погоди, дай с завучем разобраться.

— А во–вторых, все равно у него нелогично получилось, потому что письменные работы у вас ведь тоже были, да? Ну вот. И чего тогда посторонняя студентка будет их писать?

— Нет, ну, он же не прямо уж так себя загипнотизировал насчет студентки, осознавал, что это только прием для облегчения совести, а так–то, конечно, я оставалась его ученицей, писала работы как миленькая, он их проверял…

— В письменных, небось, трусила самовыражаться? Я вот, помню, в 7-ом еще втюрилась в физика, дык все контрольные сердечками измалевывала. В принципе, кроме сердечек там ничего и не было. И колы потом тоже обводила сердечками, эк меня разобрало–то. Месяца на два, потом на пацана одного переключилась. Вернее, сразу на трех…

— Маня, мы тут чью биографию разбираем? И ничего я не трусила. Обходилась, разумеется, без сердечек-

— Это потому что ты рисовать не умела.

— Да–да, все по–простому, буковками. Он нам регулярно устраивал самостоятельные работы, но маленькие, на конец урока. Пара–тройка вопросов, отвечать надо было коротко, объемом не больше тетрадной страницы (а то ему ж еще проверять всю эту писанину). Я первые пару работ послушно–показательно что–то там наотвечала, а потом пустилась во все тяжкие — ну, надо же было хоть где–то отрываться, раз вызывать перестали и подсказывать не дают. Делала так: примерно полстраницы быстро заполняла тезисами ответов — правой рукой, чтобы все как положено, а далее уже левой отчерчивала горизонтальную линию и за ней несла всякий бред, как правило, веселый. Отправным пунктом были все те же вопросы «и далее везде»: то публиковала отрывки из переписки каких–нибудь деятелей (особенно Наполеон у меня любил со Св. Елены бомбить политиков других веков своими истеричными эпистолами — он там, конечно, не помер, а жил себе в забвении еще пару сотен лет), то диалоги тогдашних ньюс–мейкеров — каких–нибудь Троцкого с Каутским на пленере, то просто сочиняла альтернативную историю. Например, цесаревич Алексей был на самом деле не гемофиликом, а вампиром, так что уцелел при расстреле, а потом долго дурил европейским родственникам головы, притворяясь собственной сестрой Анастасией, это был целый сериал на несколько контрольных — причем серии шли не подряд, а с перебивками другой бредятиной, чтоб зритель соскучился: «Смотрите на ваших голубых экранах долгожданную заключительную серию «16-ти мгновений осени»! — «Дорогой Вольдемар, пишет тебе твой незнакомый друг Бони…» — «Вы думали, та серия была самой последней — но спешим вас обрадовать продолжением полюбившегося сериала — «Еще одни 16 мгновений или Возвращение Кровавой Княжны» — в серии «Настя выходит на тропу войны» вы увидите, как отважный царевич в юбке проносит в ставку Гитлера чемоданчик Штауффенберга, теряя при этом каблук и поллитра свежего гемоглобина…» — и прочие безобразия.

— Ну ты, мать, даешь. А гемоглобин чего потерял?

— Видишь, даже тебе стало интересно. Смотреть надо было. У него всегда был с собой запас крови в бутыльке — раскокал при бегстве, когда рвануло.

— И как он на это реагировал?

— Ну как, ругался, наверно. А потом срочно пошел заправляться по каким–нибудь злачным местам.

— Не Кровавая Настя, а историк!

— А-а. Никак. Но в этом тоже был его легкий просчет. Вот англичанка, например, которую я тоже иногда радовала подобными перлами, каждый раз писала что–нибудь типа «Ha–ha» или «Olga, will you stop this, I nearly spilled my tea!» — то есть, нормальная человеческая реакция. А он ставил пять ровно над моим горизонтальным отчерком — и тишина. Один раз даже ошибок орфографических специально добавила — ноль реакции. Меня это не расстраивало, скорее удивляло: раз и на такое не собирается реагировать, значит, за этим тотальным игнором есть что–то еще — но ведь не может же быть. Только один раз не выдержал, так что, после пары минут чистого восторга, даже слегка разочаровалась. Помню, занесло куда–то совсем не в ту степь — там Дарвин писал письмо Калинину в защиту вейсманистов–морганистов, очень трогательно на самом деле, и на Мичурина заодно настучал, что тот анекдоты про зябликов рассказывает политические — в общем, как всегда поток бреда, но настолько изощренного, что захватил даже Сергея Николаича и тот чисто автоматически проиллюстрировал его на полях. Потом спохватился и пришел в легкий ужас, так как рисовал ручкой. Но вскоре стал соображать примерно в том же направлении, что и я: на самом деле такая непосредственная реакция вполне естественна, а вот ее отсутствие наводит на мысли. Так что махнул рукой, но после «естественно реагировать» все равно не продолжил, так как рассудил, что всегдашнее упорство его молчания можно интерпретировать и как нежелание вступать в любое подобие диалога с щенкораздавленной, пардон, зацикленной особой. Ну, тоже верно. Однако меня не слишком убеждало, оставались смутные подозрения в чем–то большем — но списывала их опять же на wishful thinking.