Николай Смирнов-Сокольский - Сорок пять лет на эстраде Страница 18

В результате план сорван, прорыв. Директор сваливает на объективные причины: «Знаете ли, победить их не в силе я…»

Ерунда, дорогие товарищи! В нашей стране объективных причин не бывает, каждая объективная причина имеет имя, отчество и фамилию.

А то начинают искать эту объективную причину, обследование на обследование наворачивают.

А объективная-то причина сидит за углом в пивной и вторую дюжину пива раскулачивает…

Какую силу надо иметь, каким богам ставить свечки, чтобы спихнуть таких людей с их печки!..

Тут могли бы помочь и писатели, но, как это ни жаль,

в то время, когда страна находится в величайшем напряжении, когда каждая строчка писателя должна помогать делать сталь,

когда Московский завод имени Ильича выпускает специальное воззвание к писателям – на помощь, приходите в цеха, станьте рядом,

когда по пьянству, прогулам – один только старый Демьян выпускает снаряд за снарядом,

писатели или спорят о психоанализах (честно говоря, не знаю, что это за штука), или пишут такие романы: дескать, «крупный партийный работник, возвращаясь с заседания, долго подглядывает в щелку, как моется его голая свояченица. Пораженный этим волшебным зрелищем, партийный работник спутывается с этой свояченицей, награждает ее ребенком, потом, разумеется, бросает и страниц триста подряд мучается, как собака, доказывая и ей и самому себе, что Карл Маркс к этому относится одобрительно».

Это, конечно, схематично, пересказывать все – слишком тяжелое бремя.

Черт его знает, может быть, это и замечательно, но ведь, дорогие товарищи, не время!

Нельзя, будучи поэтом и не заглядывая в заводские рабочие углы,

отписываться такими патетическими строчками: дескать, «Гремят лебедки, шипят котлы»…

Это, конечно, очень революционно и радостно, но если вы спросите об этом любого рабочего, предоставите речь ему,

он вам объяснит, что если лебедки гремят, значит, они не смазаны, если котлы шипят, значит, они испорчены, и радоваться тут решительно нечему…

Не то, дорогие товарищи, не то… Не мне это говорить вам. Страна переживает необычайный подъем, необычайное напряжение. Идет великий поход на старую деревянную Россию… и ах, какие у нас темпы, дорогие товарищи! Смотрите!

(На экране монтаж документальных кинокадров, начиная с тройки, сменяющейся бурным движением машин, тракторов, подвесных дорог, автомобилей, аэропланов, дирижаблей.)

Мчится вперед уже не гоголевская тройка – далеко ли уедешь на этом нехитром снаряде, что долотом сколотил расторопный ярославский мужик! Отошла тройка. Мчатся вперед автомобили, аэропланы, дирижабли – черт побери!.. Летит мимо все, что ни есть на земле, и все отстает и остается позади.

Эх, догнать бы, необходимо догнать всем, кто отстал, – и мне и вам. Догнать… Но па чем… Разве вот транспорт, старый железнодорожный товарищ – выручай!

(На экране идет поезд. Титр: Станция ПЕРЕРВА.[7] Паровоз останавливается, кладбище вагонов.)

Эх, подвел транспорт. Разве на таком догонишь? Расписание-то у него вроде поваренной книги. Рецепт вкусный, а кушанье… Отстаешь, дорогой товарищ, а еще транспорт. Подтянись, родимый, оправдай звание-то. Не то другие подтянут… А это кто?…

(На экране появляется «красный обоз».)

А, краснообозчики! Вот, пожалуй, кто довезет, вот с кем по дороге! Им как раз в то же место. Хлеб везут – великое дело делают! Братишка, остановись, захвати…

Титр: А тебе далече?…

– Да до конца пятилетки…

Титр: Ну, садись!

Сокольский, «входя» на экран:

– Вот спасибо, братишечка. Выручаешь! А я сейчас. Я вот только пальтишечко на ватке надену, калошки, зонтичек…

Титр: А к чему это?… Погодка ведь ясная?…

– Мало ли что, дорогой, ясная… А вдруг ударит мороз. Как же тогда… Как бы чего не вышло!..

(На экране затемнение. Обоз скрывается. Нарастающее движение заводских автомобилей, тракторов, машин и т. п. Сокольский вновь выходит из-за экрана на эстраду.)

И никто вместо нас самих не довезет, никто не поможет, но не сдадут темпы, мчатся вперед… Есть еще порох в пороховницах! И пусть еще живы страшные гоголевские хари, еще выставляется изредка чье-нибудь свиное рыло, хрюкая и поводя очами, – все равно старой гоголевской Расее пришел конец. Хари останутся позади…

(На экране памятник Гоголю.)

И сам носатый классик уныло стоит на Арбате,[8] негодуя и дивясь долгой их славе…

1930

Разговор человека с собакой

Почти по Чехову

О весне, дорогие товарищи, лучше всего, по-моему, написал Пушкин.

Не помню, как это у него точно, но, кажется, так: весна, крестьянин, торжествуя, на дровнях обновляет путь… Правда, говорят, что у Пушкина это о зиме написано, что, дескать, – зима, крестьянин торжествует… но я лично считаю, что это совершенно неважно. Важно, что весна на дворе…

Весна – это вообще такое время года, когда у каждого, даже самого черствого человека, в душе птички поют, сирень распускается и хочется чего-нибудь нежного-нежного, возвышенного – то ли с женой развестись, то ли казенные деньги растратить, то ли совсем тихонько сесть за стол и в домком заявление на ближнего в лирических стихах написать…

А кругом такое благорастворение воздухов, девушки такими призывными глазами смотрят, тянет на природу, в лес, к морю…

И тут все вы, дорогие товарищи, на мой взгляд, совершаете непоправимую ошибку… Вместо того чтобы уединиться с любимой девушкой куда-нибудь на лужайку, в лес, смотреть в ее лучезарные глаза – вы ни с того ни с сего приходите вечером в «Эрмитаж» и три часа подряд сидите на этих неудобных скамейках, наивно думая, что какой-нибудь Смирнов-Сокольский заменит вам своими разговорами и природу, и лес, и, что самое замечательное, – любимую девушку…

От всего этого, дорогие товарищи, я сегодня категорически отказываюсь… Самое главное, что вы-то еще ничего, вы хоть сидите целый вечер. А вы посмотрите на этих мучеников. Они же там, за забором, как на трамвае прицепились, висят – того и гляди, вагон остановят и с них штраф потребуют…

Сердце обливается кровью, что мне по роду своей профессии приходится грубо нарушать ваше весеннее настроение и вместо каких-либо возвышенных слов напоминать о презренной прозе жизни.

С каким удовольствием я бы поменялся, например, положением с вами, дорогой товарищ: я бы сел на ваше место, а вы бы вышли сюда, на эстраду, и изволили бы вот при таком настроении публики рассказать о том, что и весна, в сущности, так себе, не то что весна старая, прежняя, и ароматы, ежели ваша квартира окнами на помойку выходит, не такие уж весенние ароматы, да и любимые девушки иногда такими могут оказаться, что проклянешь и день и час, когда с ними встретился…

Трудная у меня профессия. А тут еще в газетах ежедневно столько о вас хорошего пишут и говорят, что положение мое напоминает положение человека, который на свадьбе подойдет к сияющему от радости жениху, влюбленными глазами смотрящему на свою невесту, и вдруг скажет: «Ну на ком ты женился, Петя?! Посмотри – у невесты морда кривая, нос в веснушках». Ну и что тут Петя сделает? Возьмет со стола бутылку и с криком «горько! горько!» ударит этого критика по голове…

От этой роли, дорогие товарищи, я тоже категорически отказываюсь.

Голова у меня одна, а бутылок много…

По моим соображениям, вам весной не меня, а одописца Державина на сцену выпустить надо. Чтобы он вокруг вас ходил и говорил: о, мои знаменитые сограждане! О, какие вы замечательные! О, поздравляю, поздравляю!..

А положение критика само по себе – положение необычайно критическое…

Наступило время, когда ни Гоголю, ни Салтыкову, ни Чехову Антону Павловичу – делать при вас нечего…

Кончились всякие фразы вроде «смех сквозь незримые миру слезы». Это какие такие слезы, скажите, пожалуйста? О чем плачете, дорогие? Продовольственную карточку потеряли, что ли? Так ее же найти можно…

Да, я знаю, например, что в Музтресте не так давно романс Глинки «Сомнение» напечатать категорически отказывались. Какие, говорят, могут быть сомнения в наше время? И правильно, по-моему…

Но кому из классиков теперь каюк окончательный – это, конечно, Чехову, Антон Павловичу…

Я на днях случайно его рассказ «Разговор человека с собакой» прочитал. Возмутительное произведение. Что ни слово – то или выпад, или полное несоответствие действительности.

Разрешите, я вам этот рассказ продемонстрирую… Припомните, как он у Чехова начинается:

«Алексей Иванович Романсов сбил с руки зеленого чертика, отворил осторожно калитку и вошел во двор…

(Открывается занавес. Двор. Окна дома. Собачья будка. На цепи «собака», то есть артист в соответствующем костюме.)

«Человек, – философствовал он, обходя помойную яму…» – и, как видите сами, тут же, на первой строчке, полное несоответствие. Да разве в наше время, наткнувшись на помойную яму, нужно философствовать? Это же при Чехове была помойная яма, а теперь это фактически утильсырье. Тут не философствовать, а собирать его нужно – утилизировать. И так столько лет зря философствовали. Надо помнить, что из утиля можно сделать вещи не хуже, чем те, которые решается продавать потребителю кооперация…