Константин Мелихан - Правдивые истории сивой кобылы Страница 2

Перешли к следующей картине. Девушка-экскурсовод говорит:

- Картина называется "Завтрак крестьянина". Тяжела была крестьянская доля. От зари до зари работал крестьянин в поте лица. Вот и сейчас он выпил бутылку самодельной наливки и, доев последний кусок хлеба, на целый день уйдет в поле.

Зубов говорит:

- А мне кажется, в бутылке маленько осталось.

Кузьмич его в бок толкает: не сбивай, мол, с мыслей экскурсоводку!

Экскурсоводка говорит:

- Следующая картина - "Пир богов".

- Вот черти! - говорит Зубов. - Целую канистру раздавили!

Экскурсоводка спокойно продолжает:

- А эта картина принадлежит кисти такого-то неизвестного художника такой-то половины века. Называется "Натюрморт". Что в переводе означает - "мертвая натура".

- А как живой! - говорит Зубов. - Мы таким натюрмортом вчера закусывали.

- Правильно! - улыбнулась экскурсоводка. - Изображение закуски - это натюрморт.

- А изображение лица, - говорит Зубов, - это натюрморда.

И тут действительно подходим к изображению лица. Только - не целиком, а до пояса.

Экскурсоводка говорит:

- Перед вами - "Кающаяся Магдалина".

- Икающая, - говорит Зубов. - После этого всегда хорошо икается.

Экскурсоводка говорит, заикаясь:

- А это - "Утро стрелецкой казни".

Зубов говорит:

- Точно! С вечера так напьешься "Стрелецкой", что утром хоть голову отрубай!

Экскурсоводка говорит, икая:

- А это - картина "Иван Грязный выпивает со своим сыном".

И тут нам всем стало ужасно жалко за экскурсоводку. И мы говорим Зубову:

- Все! Поиздевался! Беги вниз и бери пять по ноль семь. Или семь - по ноль пять.

В общем, экскурсию мы в подворотне заканчивали. Сначала белое пили по-черному. А потом красное - до посинения. Зубов все время мадонну вспоминал. Только нашу. И только когда падал. Кузьмич его три раза перекрестил. Бутылкой. А он за это Кузьмичу нимб попортил.

Нет, с пьянством надо что-то думать. Может, музеи закрыть, к свиньям? Или портреты древних алкоголиков замазать? Только печень их пускай висит. Проспиртованная. Потому что великая она - эта сила искусства!

Аппарат профессора Коро

- Но если никто не виноват, как же объяснить взрыв в лаборатории?

- Это был не взрыв.

- Почему же тогда погиб профессор?

- Он не погиб.

- Где же он?

- В этой комнате.

- Но я вижу лишь дым.

- Это и есть профессор.

- Нет, так у нас дело не пойдет, - инспектор откинулся на спинку кресла. - Начнем сначала. Итак, вы утверждаете, что в лаборатории никого не было, кроме вас и профессора Коро?

- Совершенно верно, - сказал доктор Сислей.

- Как же призошел взрыв?

- Это был не взрыв, - ответил доктор. - Обыкновенная вспышка, сопровождающая освобожденную энергию.

- Освобожденную от чего?

- От профессора, разумеется. Сейчас его энергии хватает только на то, чтобы удерживаться в газообразном состоянии.

- Но, убейте меня, я не понимаю, как он дошел до такого состояния!

- При помощи своего нового аппарата. Человек сначала размягчается, потом разжижается, а потом распыляется.

- А как же обратно?

- Очень легко! Запоминающее устройство помнит связь атомов твердого профессора, а конденсатор при необходимости сконденсирует его из газообразного.

- Потрясающе! А что дает это изобретение?

- Полный отдых всех членов организма, ликвидацию избыточного веса за счет увеличения роста, смену пола на противоположный, траспортировку человека в любой форме, как то: баллон, бутылка, ящик, полиэтиленовый пакет, газопровод...

- Гениально придумано! - воскликнул инспектор. - А теперь я скажу, что дает это вам, доктор Сислей. Место заведующего лабораторией! Но сделали вы это топорно. Убив профессора, топором вы растворили его в кислоте и ждали до тех пор, пока он не испарится. А потом имитировали взрыв.

- Но... - возразил было доктор.

- Спокойно! - инспектор перегнулся через стол. - Не надо пускать мне пыль в глаза! То, что вы не физик, я понял сразу: когда заметил отсутствие крови. Вы химик, Сислей! Не отпирайтесь!

- Да, - прошептал доктор. - Но у меня есть алиби.

- Что ж, - сказал инспектор. - Каждый имеет алиби, пока его не начали допрашивать. Только без этих штучек!

Но доктор уже щелкнул выключателем...

Когда снова зажегся свет, посредине комнаты стоял профессор Коро.

- Рад вас видеть, инспектор! - сказал он.

- Я тоже, - кивнул инспектор седеющей прямо на глазах головой. - Но славы таким путем вам не добиться. Думаете, я не слышал, как вы стояли за дверью и подслушивали наш разговор? Ваше изобретение - фикция чистейшей воды!

- Не более, чем ваша должность, - парировал профессор. - Вы не первый агент, которого засылает к нам Строительно-Разведывательное Управление.

- Ложь! - крикнул инспектор, выведенный из равновесия.

- Успокойтесь, - мягко сказал профессор, и его лучистая улыбка осветила инспекторское лицо...

В то же мгновение инспектор вспыхнул и испарился.

- Ну и запах! - поморщился профессор. - Откройте форточку, доктор!

Случай с литературоведом

Литературовед Кротов ехал из Ленинграда в город Пушкин, чтобы принять участие в Пушкинских чтениях.

Глядя на унылые картины, пробегавшие за окном, он размышлял о связи литературы и литературоведения и не заметил, как подъехал к Царскосельскому лицею.

Кротов вылез из кареты и сразу опьянел от кислорода.

- Ну, слава государю, успели-с! - сказал ему швейцар с седыми баками. - Лицеисты все в сборе.

Кротов скинул швейцару меховую шинель и, поскрипывая высокими сапогами, поспешил за каким-то кавалергардом.

"Хорошо придумано, - еще ничего не понимая, мысленно отметил Кротов. - Только как же я проморгал, когда автобус на карету меняли?"

Наконец они пришли. Зала была уже полна. Долетали обрывки фраз: "Экзамен... Словесность..." Незнакомая дама обратила на Кротова свой лорнет и учинила ему улыбку.

Вдруг кто-то хлопнул его по плечу. Кротов повернулся и обмер: рядом с ним за длинным экзаменаторским столом сидел Державин. Правда, уже старик. Нет, это был не сон. Маститый поэт екатерининской эпохи насупил брови и спросил литературоведа:

- Ну что, начнем?

- Как вам будет угодно, - пролепетал Кротов и, подумав, робко добавил: - с!

В то же мгновение на середину залы вылетел курчавый мальчуган и с жаром стал читать свою оду "Воспоминания в Царском Селе".

Кротов вспотел. Он впервые видел живого Пушкина.

Но тут же поймал себя на мысли, что думает совершенно о другом: "Как жить? Где работать?! О ком писать?!!"

И даже после бала, утомленный, наш литературовед долго не мог прийти в себя. "О ком писать, - думал он, засыпая, - если даже Пушкин ничего такого еще не создал?!"

Проснулся Кротов в середине ночи. "Ничего не создал?!" Он вскочил с постели.

- Так зачем же я буду писать о Пушкине? Хватит! Теперь я сам себе Пушкин!

Кротов положил перед собой пачку чистой бумаги и, умакнув гусиное перо в чернила, начал сочинять:

Мой дядя самых честных правил, Когда не в шутку занемог, Он уважать себя заставил И лучше выдумать не мог...

Сочинялось легко.

- И без всяких черновиков! - радовался он. - Сегодня же отнесу к издателю.

Но через несколько минут наступил творческий кризис. Наизусть "Евгения Онегина" Кротов не помнил.

- А изложу-ка я его прозой! - решил он и написал: "Надев широкий боливар, Онегин едет убивать время, что наглядно рисует нам образ лишнего человека".

- Не то! - выругался про себя Кротов и все зачеркнул. - Так теперь пусть другие литературоведы пишут: "В своем романе "Евгений Онегин" отец русской литературы Кротов с потрясающей полнотой раскрыл нам всю пустоту светского общества". Белинский. Светского общества... - повторил Кротов.

Ему припомнилась незнакомка с лорнетом. Красивая женщина, а из светского общества! И все присутствовавшие на экзамене - из светского общества! И даже он, Кротов, тоже из светского общества!

- Да меня за это светское общество!..

Кротов сжег неоконченный вариант "Евгения Онегина" и дал себе честное слово - никогда в жизни больше не быть Пушкиным.

- Напишу-ка я о том, что мне ближе, - сказал он и, положив перед собой новую пачку чистой бумаги, написал сверху: "Преступление и наказание. Кротов".

- Этим бессмертным произведением я вынесу суровый приговор всему буржуазному индивидуализму! - воскликнул он и тут же осекся, живо представив себе карающую десницу шефа жандармов Бенкендорфа.

- На какие ж гроши мне теперь жить?! - чуть не зарыдал Кротов. - Комедию, что ли, писать?! - и написал на новом листе: "Ревизор", - но, вспомнив, каким суровым нападкам подвергнется гоголевское творение Кротова, схватился за голову:

- Что делать?

И тут же поспешно добавил:

- Чернышевский. Ему принадлежат эти слова, а не Кротову.

- Кротову! - прогремел над ним железный голос.

Воздух наполнился азотом, водородом и выхлопными газами. Дышать стало легче.