Вишневский Владимир - Владимир Петрович Вишневский Страница 2

в традиционной поэтической форме чувства, разъясняется и раскрывается актерским действием: «Я вас люблю! (Следите за рукой.)» Его монтаж, как в клипе, бывает парадоксальным («Да мы должны держаться труп за трупа»), гротесковым («Зачем о Вас — давайте о приятном»), построенным на подмене привычного смысла («Сегодня всем опасно заниматься…»), на разновеликости событий («И кофе для оставшихся в живых!»), на совмещении реального и ирреального («Дюймовочка, а ты антисемитка!»), желаемого и неосуществимого («Кому дать бабок, чтоб взошла луна»: «А кто продюсер этого заката?»).

Естественно, такого рода поэзия не может издаваться просто в скучной книге обычного формата, хотя прежде Вишневский так и издавался. Теперь же он выпустил книгу в виде чековой книжки, и она называется «Прожиточный минимум, или Как выжить красиво». Название не только оправдывает форму издания, но еще действительно передает содержание, которое на самом деле — свод советов или хлестких фраз на все случаи жизни.

Мне ближе всего были те страницы, которые автор сам назвал «художественными», где события его повседневной писательской рутины приобретают значение искусства. «Прозаиков убрал я одностишьем», — пишет Вишневский, осознавая убедительность и конкурентоспособность избранной им формы поэзии.

В этой самоиронии есть и доля самоотчета, правда тщательно скрываемая. «Вождем не стал — харизмы не хватает», «И вновь я не замечен с Мавзолея!» Что это? Горечь от принадлежности к поэтам-сатирикам, к не самому высокому роду в поэзии? Может быть, это прорывается случайно и существует на уровне подсознания. Напрасно — нет поводов для комплексов: «Довольно тут приковывать вниманье». Гордиться надо умением сочетать официоз и карнавал, высокое и низкое, серьез и иронию: «И долго буду тем любезен я и — этим».

1995

Вадим МИХАЛЕВ

ВИШНЕВСКИЙ на БАЛАНСЕ

Доминанта этой фигуры — некая приятная сбалансированность.

Он смешит, но никому не приходит в голову соотносить его с местечковым табором «юмористов-сатириков».

Он человек эстрады, но отнюдь не попсовый стрекозел.

Как мужик он из племени мачо, но без парфюмерной брутальности эстрадных козлопупсов.

У него «имидж» (ибо он человек публичный): элегантный идальго в неизменном черном прикиде, — но без надрывного уездного романтизма.

Его девушка — это видно за километр — «из хорошей семьи», обстоятельство, которое не позволяет упростить ее статус до фривольного наименования «красотка».

Он возвел остроумие в абсолют, но при этом сумел сохранить в себе лирика.

Он настоящий «селфмэйдмен», но это не мешает ему оставаться интеллигентом.

Он один из своего поэтического поколения стал всенародно известен, чего и вам желаю.

Цитировать его я не буду, и без того получается не Вишневский, а один сплошной панегирик.

2000

Виктор ГАЛАНТЕР

ВМЕСТО АВТОБИОГРАФИИ

Книга эта для меня не просто лестный томик в престижной Антологии. Книжка эта, в сущности, «жил-был я».

И эта книга — ИX.

Я сообщаю, что родился 20 августа 1953 года в Москве лишь для того, чтобы сказать[1] о своих родителях.

Мои родители были… Они были и есть. Просто мы общаемся сейчас иначе. Просто я здороваюсь с ними раньше, чем прежде. Я просыпаюсь, благодарю Кого Следует и — здороваюсь с моими родителями.

Моя мать, Евгения Яковлевна Вишневская, по своему чувству юмора, интеллекту, обаянию и женственности, интуиции и молодости до последнего дня была выдающейся женщиной, что признавали все. Ее остроумие было уникально. И это только одно из мощных ее дарований — можно было наследственно двинуться по линии любого из них. Уже незадолго ДО она рассказала мне. что, когда была на пятом месяце, очень много смеялась. Соблазнительно думать, что это предопределило мою скромно-нескромную возможность рассмешить и улыбнуть одновременно больше трех человек. И если люди обратили и обращают на меня благосклонное внимание, то это лишь потому, что я ее сын.

Мой отец, Петр Моисеевич Гехт, был высококлассным инженером, авиатором-ракетчиком, незримым бойцом оборонки. А в юности — парашютистом, альпинистом, энтузиастом из одноименного марша. И когда на старости лет он полоскал горло, прилежно лечась, в этом звуке мне слышались пропеллеры ОСОАВИАХИМа. Папа был специалистом по расчетам на прочность, и слово «сопромат» у меня навсегда ассоциируется с ним. Говоря о нем, я и не пытаюсь избежать клише: был он просто порядочным, по-настоящему интеллигентным человеком, и многого из-за этого не добился. Был он интеллигентом со всеми советскими вытекающими. Мама, возглавляя семью, жестко критиковала его, и расхожий — до эстрадности — упрек насчет неумения вбить гвоздь в стену, конечно, имел место в стенах нашей долгожданной «хрущобы». И от папы, мне, возможно, достались лишь жизненно важные неумения. Неумение интриговать, неумение превентивно нахамить незнакомому человеку. Неумение не сказать «спасибо». Неумение не помнить добра. Это не великие добродетели, тем более что мне с ними проще, чем без них. Но речь по-прежнему не обо мне.

Мои родители: житие в коммуналке, выезды на юг «дикарем», детская поликлиника, и вкус рыбьего жира, и гусиное сало на лице в мороз; и свинка-ветрянка-краснуха, и коклюш, и впившийся в меня клещ с последующими прививками; и тщетные уроки музыки, и кружок вязания в пионерлагере, чтобы быть при сыне, и добыча дефицитов, и все, что можно по блату, и «Вова не поступил с первого раза», и письма в армию в Ленинакан… Сегодня мне представляется фантастикой, несбыточным прошлым то, что когда-то, давным-давно, еще два с половиной года назад, я жил с родителями, при родителях… В эру Мамы и Папы.

Мои родители: героика советского выживания, высочайший сопромат, инстинкт сохранения чада, урок Достоинства в условиях его ущемления…

Мои родители вложили в меня столько любви, натерпелись за меня такого страху, что я, едва начав это понимать, больше всего боялся своей жизненной неудачей свести на нет, оглупить две эти жизни, слившиеся в моей. И если я успел, успел, кажется, порадовать своих родителей чем-то кроме того, что пережил их (что удавалось, увы, не всем сыновьям в России на исходе века), то я просто не имею права считать свою жизнь — при всех ее кудрявых составляющих — неудавшейся.

То, что «Удача жить в России и при этом быть на свободе (особливо, летом)» — об этом я еще посмеюсь сквозь строфы — далее по тексту. А пока не побоюсь повториться прозой:

Удача — родиться именно у своих родителей и успеть чем-то их порадовать,

И мы успели сказать друг другу.

Все что я понаписал и не постеснялся обнародовать, тиражируемое, цитируемое и даже хвалимое, не стоит одной