Неизвестен Автор - Подборка из юмористического журнал Magazin 1996-97 годов Страница 21

Виктор Шендерович

Вечное движение

(этюд)

- "Оф... фен... бахер!" - прочел Карабукин и грохнул крышкой пианино. - Нежнее, - попросил клиент. - А мы - нежно... От винта! - Движением плеча Карабукин оттер хозяина инструмента, впрягся в ремень и скомандовал: - Взяли! Лысый Толик на той стороне "Оффенбахера" подсел и крякнул, принимая вес. Обратно он вынырнул только на площадке у лифта. Лицо у Толика было задумчивое. - Тяжело? - сочувственно поинтересовался клиент. - Советские легче, - уклончиво ответил Толик. - Раза в полтора, - уточнил Карабукин. Он часто дышал, облокотившись на "Оффенбахер". Они стояли на черт знает каком этаже, а грузовой лифт - на третьем. Уже месяц. - Взяли, - сказал Карабукин. Через пару пролетов Карабукин молча лег лицом на "Оффенбахер" и лежал так, о чем-то думая, минут десять. Лысый Толик тем временем выпростался из лямки, сполз вниз по стене и протянул ноги в проход. Он посидел так, обтер рукавом поверхность головы и, обратившись в пространство, предложил покурить. Клиент торопливо поднес ему раскрытую пачку. Толик взял одну сигарету, потом, подумав, еще две. Карабукин курить не стал. - Сам играешь? - кивнув на инструмент, спросил он. - Сам, - ответил клиент. -И дочку учу. Наступила тишина, прерываемая свистящим дыханием Толика. - На скрипке надо учить, - посоветовал Карабукин. - На баяне максимум. - Извините меня, - сказал клиент. За полчаса грузчики спустили "Оффенбахер" еще на несколько пролетов. Они кряхтели, хрипели и обменивались короткими сигналами типа "на меня", "стой", "ты держишь?" и "назад, блядь, ногу прищемил". Хозяин инструмента, как мог, мешался под ногами. Потом Толик объявил, что либо сейчас умрет, либо сейчас будет обед. Грузчики пили молоко, вдумчиво заедая его белой булкой. Глаза у них были отрешенные. Клиент, стараясь не раздражать, пережидал у "Оффенбахера". - Чего стоять просто так, - сказал Толик. - Давай лучше изобрази чего-нибудь. Клиент, в раннем детстве раз и навсегда ударенный своей виной перед всеми, кто не выучился играть на музыкальных инструментах, вздохнул и открыл крышку. "Оффенбахер" ощерился на лестничную клетку желтыми от старости зубами. Размяв руки, очкарик быстро пробежал правой хроматическую гамму. - Во! - сказал восхищенный Толик. - Цирк! Клиент опустился полноватым задом на подоконник, нащупал ногой педаль и осторожно погрузился в первый аккорд. Глаза его тут же затянуло поволокой, пальцы забродили вдоль клавиатуры. - Ну-ка, стой, - приказал Карабукин. - А? - Клиент открыл глаза. - Это - что такое? - Дебюсси, - доложил клиент. - Ты это брось, - неприязненно сказал Карабукин. - То есть? - не понял клиент. Карабукин задумчиво пожевал губами. - Ты вот что... Ты "Лунную сонату" - можешь? - Хорошо, - вздохнул пианист. - Вам - первую часть? - Да уж не вторую, - язвительно ответил Карабукин. На звуки "Лунной" откуда-то вышла старуха, похожая на иссохшее привидение. Она прошаркала к "Оффенбахеру", положила на крышку сморщенное, средних размеров яблоко, бережно перекрестила игравшего, поклонилась в пояс грузчикам и ушла восвояси. - Вот! - нравоучительно сказал Толику Карабукин, когда соната иссякла. - Бетховен! Глухой, между прочим, был на всю голову! А у тебя, мудилы, уши, как у слона, а что толку? - Сам ты слон, - ничуть не обидившись, сказал Толик - и, стуча несчастным "Оффенбахером" по стенкам и перилам, они поволокли его дальше. Клиент морщился от каждого удара, прижимая заработанное яблоко к пухлой груди. - Бетховен... - сипел Толик, размазанный лицом по инструменту. - Бетховен бы умер тут. На меня! Глухой, мля. Он бы ослеп! Левее! На очередной площадке, отвалившись от "Оффенбахера", они рухнули на пол. Из легких вырывались нестройные хрипы. Клиент, стоя в отдалении, опасливо заглядывал в глаза трудящимся. Ничего хорошего как для художественной интеллигенции вообще, так и для пианистов в особенности в этих глазах видно не было. Клиент же, напротив, любил народ - любил по глубокому нравстенному убеждению, регулярно, впрочем, переходившему в первобытный ужас. В отчаянном расчете на взаимность он любил грузчиков, сантехников, шоферов, продавщиц... Гармония труда и искусства, плоти и духа грезилась ему всякий раз, когда рабочие и колхозники родной страны при случайных встречах с прекрасным не били его, не презирали за бессмысленную беглость пальцев, а, искренне удивляясь, давали немного денег на жизнь. "Они правы в своей ненависти, - думал пианист, боясь попасть своими глазами в глаза грузчиков. - За что они должны любить меня? Почему должны так страдать во имя того, чтобы я мог наслаждаться музыкой? Что я дам им взамен? Деньги? Это так ничтожно..." - Можно, я вам сыграю? - не зная, чем замолить свою вину, осторожно предложил пианист. Музыка взметнулась в пролет лестничной клетки. Навстречу, по прямой кишке мусоропровода, просвистело вниз что-то большое и гремучее, где-то в недосягаемом далеке достигло земли и, ударившись об нее, со звоном разлетелось на части - но ничто уже не могло помешать движению гармонических масс. С последним аккордом клиент погрузился в "Оффенбахер" по плечи - и затих. Инструмент тактично скрипнул педалью. - Наркоман, что ли? - с уважением спросил Толик. - Чего глаза-то закатил? - Погоди, - осек его озадаченный услышанным Карабукин. - Это - что было? - Шуберт, - ответил клиент, едва сдерживая слезы. - Тоже глухой? - поинтересовался Толик. - Нет, что вы! - испугался клиент. - Здоровско! - Толик так обрадовался за Шуберта, что даже встал. - А я смотрите что могу. Он шагнул к "Оффенбахеру", одной рукой, как створку шкафа, отодвинул в сторону взволнованного клиента, обтер руки о штаны и, отсчитав нужную клавишу, старательно, безошибочно и громко отстучал собачий вальс. Каждая нота вальса живо отражалась на округлом лице хозяина инструмента, но прервать исполнение он не решился. В последний раз влупив по клавишам, Толик жизнерадостно расхохотался, после чего на лестничной клетке настала относительная тишина. Только в нутре у "Оффенбахера", растревоженном сильными руками энтузиаста, что-то гудело. - Толян, - сказал пораженный Карабукин, - что ж ты молчал? - В армии научили, - скромно признался Толян. - Школа жизни, - констатировал Карабукин и повернулся к клиенту. - Теперь ты. ...День клонился к закату. Толик лежал у стены, широко разбросав конечности по лестничной клетке неизвестно какого этажа. За время их мучительного путешествия по подъезду с "Оффенбахером" в полутемном столбе лестничного пролета прозвучала значительная часть мирового классического репертуара. Переноска инструмента сопровождалась вдохновенными докладами клиента о жизни и творчестве лучших композиторов прошлого. Сыграно было семнадцать прелюдий и фуг, дюжина этюдов, множество пьес и один хорошо темперированный клавир. В районе одиннадцатого этажа Толик сделал попытку исполнить на "бис" собачий вальс, но был пристыжен товарищем и покраснел, что в последний раз до этого случалось с ним в трехлетнем возрасте во время диатеза. Они волокли "Оффенбахер", страдая от жизненной драмы Модеста мусоргского, и приходили в себя, внимая рапсодии в стиле блюз. Полет валькирий сменился шествием гномов, а земли все не было. Лысый. Крепкий, как у лося, череп Толика блестел в закатном свете, сочившемся сквозь запыленное окно. Чудовищное количество переходило в какое-то неясное качество; казалось - череп меняет форму прямо на глазах. Напротив Толика, привалившись к косяку и с тревогой прислушиваясь к своей развороченной душе, сидел Карабукин. - Это - кто? - жадно спрашивал он. - Рахманинов, - отвечал клиент. - Сергей Васильевич? - уточнял Карабкин. Они стаскивали "Оффенбахер" еще на пару пролетов вниз и снова располагались для культурного досуга. - А можно вас попросить, Николай Игнатьевич, - сказал Карабукин как-то под утро, - исполнить еще раз вот это... - Суровое обычно, лицо его разгладилось, и, просветлев, он намычал мелодию.

- Вон там играли... - И показал узловатым пальцем куда-то вверх. - "Грезы любви"? - догадался клиент. - Они, - сказал Карабукин, блаженно улыбнулся - и заснул под музыку. Через минуту в полутемном пространстве раздался зычный голос проснувшегося Толика. - Ференц Лист! - сказал Толик. Сильно испугавшись сказанного, он озадаченно потер лысую голову. Потом лицо его разнесло кривой улыбкой. - Господи, твоя воля... - прошептал он.

Однажды Николай Игнатьевич съездил на лифте домой и привез оттуда к завтраку термос чая, пакет сушек и кучу бутербродов. Он был счастлив полноценным счастьем миссионера. Грузчики не спали. Они разговаривали. - Все-таки, Анатолий, - говорил Карабукин, - я не могу разделить ваших восторгов по поводу Губбайдулиной. Увольте. Может быть, я излишне консервативен, но мелодизм, коллега! - как же без мелодизма! - Алексей Иванович, - отвечал лысый Толик, прикладывая к шкафообразной груди огромные ладони, - мелодизм устарел! Еще Скрябин... Тут они заметили подошедшего клиента и внимательно на него посмотрели, что-то вспоминая. - Простите, что вмешиваюсь, - предложил клиент. - Но давайте все-таки попьем чайку - и двинемся. Грузчики переглянулись. - Я ведь не подъемный кран, - мягко объяснился Толик, - и Алексей Иванович тоже. Унизительно, согласитесь, тяжести на себе таскать, когда повсюду... там, там! - он махнул рукой куда-то в заоблачную даль, - разлита гармония... Да, наконец, и не интересно это. Вот - Малер... Хиндемит... - Толик загадочно улыбнулся и закатил глаза. - Я вам заплачу... - позорно забормотал клиент, шаря по карманам. - Эх, Николай Игнатьевич, Николай Игнатьевич, - укоризненно протянул Карабукин. - даже странно слышать от вас такое... - Что деньги?.. - заметил лысый Толик, - Бессмертия не купишь. Они по очереди пожали клиенту вялую руку, спросили у него адрес консерватории и ушли. Голоса их растворились в утреннем тумане. Они говорили о симфонизме. Клиент сел на ступеньку и минут пять нетрывно смотрел на "Оффенбахер". Он чувствовал себя миссионером, съеденным во имя Христа. Потом он мысленно попробовал "Оффенбахер" приподнять и мысленно умер. Потом воля к жизни победила, клиент вызвал лифт и отправился к магазину. Через пять минут он вернулся с тремя мужиками, которым как раз переноски "Оффенбахера" не хватало, чтобы нахерачиться наконец вдрибадан. Мужики впряглись в оставленные грузчиками ремни и с криком понеслись вниз. Через пять минут, сильно постаревшие, они повалились на лестничную площадку и начали дышать, кто чем мог. - Слышь, хозяин, - придя в себя, заявил наконец один из вольнонаемных, сбацай чего- нибудь. - Ага! - поддержал другой. - Пока лежим. - Ты это... - сказал третий и почесал голову сквозь кепку. - "Лунную сонату" знаешь? Все трое уставились на работодателя, и он понял, что его звездный час настал. - А вот ... вам! - торжественно произнес хозяин "Оффенбахера". - Тащите так!