Наследие Евы (СИ) - Рицнер Алекс "Ritsner" Страница 22

— Сама? Хорошо получилось. Моя не умела. Зато отец был кулинар.

Чего? Кто?

— Он готовил?..

— А ты что так удивляешься?

— У меня даже посуду ни за что не вымоет.

И сыновьям не разрешит.

— И что он из себя представляет?

— Полковника.

— Это семейное?

— Семейное.

— Тебя не отправляют по стопам?

Стах отвечает, как на допросе:

— Отправляют.

— А ты чего?

Он усмехается. Впрочем, без удовольствия. Смотрит на Софью, как она наслаждается пирожным и демонстративно щурится. Отводит взгляд. Переводит стрелки:

— А вы кем хотели стать в моем возрасте?

— Библиотекарем.

Стах не понимает всерьез:

— Зачем?

— Шучу, — утешает она. Потом хитро улыбается: — Или нет.

Он спрашивает взглядом. Но Софья тоже не собирается посвящать его в свои подростковые мечты.

— Твой Тимофей не часто ходит?

— А что?

— Интересуюсь, это в библиотеку или в целом…

— В целом.

Софья кивает задумчиво.

— У него какие-то проблемы в классе? Он здесь иногда сидит в уроки…

Стах скрещивает руки на груди и съезжает вниз на стуле. Говорит без охоты:

— Он не распространяется.

— Но ты ведь знаешь, — улыбается Софья. Добавляет тише: — Всегда знаешь о таких вещах, когда с кем-то по-настоящему дружишь…

«По-настоящему» стало каким-то царапучим, и Стах слабо морщится.

— И какое вам до него дело?

— Ну и ну! — журит. — Еще один. Какие скрытные… А я всего-то пытаюсь поддержать беседу.

— И записки чужие читаете…

Софья облизывает губы, прикрываясь пальцами. Смотрит на Стаха задумчиво и как будто ласково.

— Ох, ну так и быть. Уговорил! Расскажу тебе историю…

Стах не успевает вставить: «Не утруждайтесь».

— Наблюдаю я уже пять лет, как приходит один грустный мальчишка, просит книжку и забивается с ней в угол. За это время я узнала: нет у него ни друзей, ни приятелей, только эти книжки, на контакт он не идет, боится, закрывается. А тут недавно привязался к нему какой-то рыжий хулиган и хам. Привязался и нашел подход. И заходит грустный мальчишка уже вовсе не грустный, а с улыбкой. И вижу как-то: сидит он, разомлел от записки. Я его спрашиваю, что там, а он прячется за книжкой. И потом встает — и давай, как хулиган и хам, заявлять: «Это вас не касается».

Стах отворачивается в попытке удержать или хотя бы спрятать дурацкую улыбку. Софья вздыхает, подпирает рукой голову и спрашивает:

— Чего расцвел-то сразу?

Он оскорбляется и тут же серьезнеет. Допивает чай залпом, закручивает крышку. Собирается. Софья наблюдает за ним и со смешинкой, и с сожалением. Когда он уходит, просит уже вслед:

— Заходи, что ли, завтра в обед… Я кипяток достану.

Стах замирает. Хочет ее тоже задеть:

— Он сказал: «Это вас не касается», — и вы полезли читать.

— Да прям, — отвечает Софья просто, — читать я раньше начала…

Она смеется, а Стах цокает. Он злится, что она влезла, злится, что разбередила, но больше всего на себя — за то, что пошел… Черт его дернул на волне какой-нибудь тоски. По Тиму или в целом. И немного на волне любопытства. Ладно, любопытства было много. Но все равно…

Но выходит-то он с улыбкой. Ну… о «грустном мальчишке». Хотя бы от того, что знает: Тим никакой не хулиган, зато хам редкостный, если не повезет попасть под холодную руку…

Постояв в коридоре, на всякий случай Стах идет проверить северное крыло еще раз. Сбегает оттуда, как с места преступления. А потом тащится на урок с ощущением, что о чем-то забыл. Или чего-то по дороге лишился. Наверное, улыбки.

V

Стах встает на развилке. Хочет заглянуть к Тиму. Это все Софья со своими разговорами, растравила душу. Он должен — домой. Он смотрит в сторону пятиэтажки, как будто ждет, что Тим выйдет навстречу. В магазин или куда-нибудь… просто гулять. Мало ли.

Но Тим не появляется. А Стаху еще возвращаться и возвращаться домой до самого лета… и надо как-то переждать, приспособиться, унять истерики матери, лишний раз не нарываться.

Он отмирает и делает то, что должен.

========== Глава 13. Я здесь ==========

I

Утром Стах заглядывает в библиотеку, видит: Софьи нет на месте, где-то скрылась. Он кладет четыре шоколадки на кафедру выдачи и смывается, пока не засекли. На шоколадках лежит записка. Там выведено Стаховой каллиграфией: «Не Софье Валерьевне». А внутри написано:

Но Вы, конечно, все равно прочитаете. И шоколад съедите.

В связи с этим искренне желаю Вам никогда не полнеть (без сарказма).

Сообщаю также, что не приду на обед. Вы сначала зовете, а потом говорите, что нет кипятка.

Ваш хулиган и хам,

А.

II

С тех пор, как доберман отхватил по морде, он буравит тяжелым взглядом при всяком удобном случае. Стах то ли бесстрашный, то ли бессмертный — и любит показать ему средний палец. Коля сразу делает такое выражение, какое делает больше половины Сакевичей: так выглядит «достал в конец» и разочарование. Стах привыкший и усмехается.

И то ли он не может смириться, что ему не дали сдачи, то ли его задело, что Коля «переживает», то ли он просто хочет вывести его из себя, как всякая порядочная обаятельная сволочь… но вот он пальцы выставляет, а про себя думает подойти и спросить что-нибудь нейтральное: «Ну че, как нос?»

Пока он упивается остротой ощущений (братская деформация, не иначе) и наблюдает за десятым «Б» между делом, он, конечно, замечает кое-что интересное…

Доберман действительно не в коллективе: стоит в стороне, подпирает спиной стены… выбивается. Десятый «Б» — класс образцово дружный: в перемены они общаются почти всем составом, много смеются, дурачатся, а разбившись на группки, совсем скоро снова сливаются в одну биомассу. Коля так выглядит, что, кажется, он бывший уголовник — и общество его отвергло. Он зыркает на всех исподлобья, напряженно слушает и…

Конец перемены, но Стах отнимается от подоконника. Антоша, не прибитый ни к мальчишкам, ни к девчонкам, замечает.

— Рыжий, ты куда?

Стах сначала думает махнуть рукой, но потом позволяет догнать себя и просит:

— Если задержусь, отмажешь?

— Зачем задержишься?..

— Да или нет?

— Сакевич, ты опять за свое?

— Нотаций не читай.

— Я тебе уже сказал: не буду твое хулиганство выгораживать.

Стах цокает:

— Как знаешь.

Он вырывается из разговора и уносится почти бегом по коридору.

Антоша гонится за ним, пока не тормозит перед десятым, как перед зоной радиации.

— Эй, рыжий!

— Бастард!

— Как поживает там твоя вторая мамка? Не откинула еще коньки?

— А его папаша, интересно, их обеих трахает?

— Куда бежишь, рыжик?

— Графа запрут! До прихода священника…

— Не опоздай, малыш!

Антоша отступает на шаг. Видит: девочка пихает плечом подружку, и та — оживает.

— Че вылупился, очкарик? Глазастый очень? А я очки заберу — и проверим.

— Померить можно? — интересуется первая и отнимает у Антоши очки раньше, чем он успевает ответить.

III

Нет ничего подозрительного, когда уходит группка друзей, а весь класс остается. Нет ничего подозрительного, если не знаешь: доберман, отлипший от стены за ними, компании не принадлежит.

Нет ничего подозрительного, если не пойти за этой группкой: они расходятся в стороны, а доберман в ту же секунду, как они разминулись, как они — оглянулись, входит в поворот — и скрывается в туалете. Выглядывает оттуда — и, лишь когда они расходятся, бежит следом за одним. Резко замедляется перед дежурным учителем. Миновав, снова давит на газ.

Они петляют среди двух корпусов огромной гимназии. Вдоль коридоров и лестниц. Они прячутся, выслеживают: группка — одного, доберман — всех. Он следит, как они пересекаются, обмениваются репликами — и меняют стороны.

Стах не успевает. Не понимает, почему сейчас, с чего вдруг и что все это, черт подери, значит. Он держится на расстоянии. На всякий случай. И надеется… да, он надеется, что Тим ни при чем. Несмотря ни на что. Его не было. Нельзя вот так сорваться с места и найти его.