Классно быть Богом (Good to Be God) - Фишер Тибор Страница 22

По дороге к иерофанту я размышляю о том, что эти мои эскапады с белым порошком могут закончиться очень плачевно. Мне самому удивительно, что нас еще не арестовали. Сейчас пятница, вторая половина дня. Может быть, в полиции решили подождать до утра понедельника. Что я могу предпринять в этой связи? Ничего.

Мы встречаемся с иерофантом в общественном бассейне. Иерофант отслужил три срока действительной военной службы во Вьетнаме (больше было нельзя) и получает вполне приличную военную пенсию, так что он мог бы безбедно существовать где-нибудь на побережье, пусть и не на таком шикарном, как здесь, во Флориде. Жить в собственном трейлере, ловить рыбу и предаваться блаженному безделью. Но почти все свои деньги он вкладывает в церковь и работает на полставки кассиром в бассейне. Его энергия поражает, и особенно, если учесть, что его здешней зарплаты вряд ли хватает даже на газеты.

К кассе подходят три шарообразные дамы средних лет.

– А вы откуда? – спрашивает иерофант. Сразу понятно, что они не из Майами.

– Из Толедо, – отвечает одна из них.

– А как усердно вы молитесь там, в Толедо?

На футболке иерофанта красуется надпись: “Работай прилежнее – миллионы людей на социальном обеспечении рассчитывают на тебя”. На голове у него бейсболка. Кто-то носит бейсболки, потому что это модно. Кто-то – потому, что болеет за определенную команду. Иерофант носит бейсболку, потому что это практичный и недорогой головной убор.

К кассе подходит женщина с младенцем на руках. При ней – еще четверо малышей. Причем, двое из них совсем мелкие. Она очень бедная. Она целыми днями считает и пересчитывает гроши и прикидывает свои покупательские возможности.

– Привет, – говорит она. – У вас есть семейные тарифы?

Или, может быть, скидки для многодетных?

Разумеется, ни семейных тарифов, ни скидок тут нет. Эта женщина на грани отчаяния. Ей грозит полная нищета. Ее муж уехал на заработки за границу, и там внезапно скончался. Страховки, понятное дело, не было. Женщина осталась вдовой с пятью детьми. Она провела за рулем несколько дней, чтобы приехать сюда и немного развеяться. Остановилась с детьми у каких-то друзей, где им приходится спать на полу. Теперь мне понятно, почему в Библии так много фрагментов о проявлении доброты к вдовам и сиротам. Потому что это действительно ужасно. Ты понимаешь, насколько тяжелой и страшной бывает жизнь, но это не самое приятное знание. Оно не приносит ни пользы, ни радости. Ну, как будто ты наступил на собачью какашку. Хочется поскорее вытереть ногу Иерофант пропускает их всех за два детских билета. Я им горжусь.

– Каждый может сломаться, – говорит иерофант. – У каждого свой предел прочности, только его всегда определяют не правильно.

Кстати, вот что забавно: кто громче всех рассуждает о том, что надо заботиться о ближних и всячески им помогать? Самые закоренелые эгоисты! На работе мне приходилось общаться с представителями профсоюзов, и все эти товарищи – практически без исключения – были самыми жадными, самыми эгоистичными, самыми мерзкими из всех мерзавцев, с которыми мне доводилось встречаться. Вы бы видели, сколько они тратят денег! Остерегайтесь красивых слов о справедливости и братстве. Люди, которые громко кричат о готовности помочь, они только кричать и умеют. А такие, как иерофант – те, которые искренне убеждены, что человек должен рассчитывать лишь на себя и не ждать помощи от других, – вот они-то как раз и помогут тому, кто нуждается в помощи…

Я просыпаюсь с рассветом и усердно молюсь.

Молюсь за всех. Даже не за себя. Вот насколько чисты и усердны мои молитвы. Я молюсь каждое утро, я не стесняюсь просить у Бога, чтобы он сделал мир лучше. Потому что тот мир, в котором мы живем, повергает меня в тихий ужас. И я пока что не вижу никаких перемен к лучшему. В какой-то момент мне приходит в голову, что нас, наверное, много таких – тех, кто молятся Богу и обращаются к нему с той же просьбой, – и если бы молитвы имели какую-то силу, мы бы это заметили, правда? С другой стороны, если что-то не срабатывает для тебя, это еще не значит, что оно не срабатывает для кого-то другого. Если бы мне пришлось зажигать огонь с помощью трения, скорее всего я бы только натер на руках мозоли. Но у меня все равно оставался бы шанс на успех.

Завтрак приводит меня в чувство. Пончик вселяет уверенность, кофе бодрит и способствует твердости духа. Пришло время творить чудеса. Время лучиться божественной святостью.

Нужно как-то намекнуть иерофанту о моем превосходстве. Он будет главным свидетелем моей божественности, поэтому он должен узнать от меня нечто ошеломительное. Стало быть, для начала мне нужен хотя бы минимальный запас ошеломительной информации.

Я иду в “Кафку”, в Интернет-кафе, сажусь за компьютер и пытаюсь найти что-нибудь стоящее в сети. Буквально сразу же натыкаюсь на интервью с иерофантом, которое взяла некая Вирджиния Готорн, журналистка, освещавшая лекции ламы. Похоже, религия – ее страсть. Надо будет иметь в виду эту Вирджинию и при случае заняться ее “культивацией”.

Потом я сажусь в машину и еду в Церковь тяжеловооруженного Христа. Беру метлу и подметаю полы, хотя я подмел их буквально вчера. В кабинете иерофанта я оставляю на верхней полке перьевую ручку откровенно фаллической формы, которая должна обеспечить мне первоначальную ошеломительную информацию.

На следующий день я еду в церковь пораньше, чтобы разобрать почту. На случай, если там вдруг окажется некая ошеломительная информация. К сожалению, в почте нет писем, уведомляющих иерофанта о скором приезде давнего родственника или друга, с которым он потерял связь лет пятнадцать назад. Никаких новостей о богатом наследстве. Вообще ничего интересного. Счета и рекламные листовки от какого-то магазина садового инвентаря. А поскольку я вскрывал конверты не слишком умело, мне пришлось выбросить на помойку всю утреннюю корреспонденцию, чтобы скрыть “следы преступления”.

Потом я иду в кабинет иерофанта и забираю свою перьевую ручку, которая на самом деле не ручка, а диктофон, рассчитанный на восемь часов беспрерывной работы в режиме записи. Восемь часов беспрерывной записи – это, конечно, неплохо. Проблема в том, что потом нужно будет прослушивать запись. И опять ничего интересного.

Зато теперь я знаю, что иерофант часто вздыхает, когда остается один. С интервалом примерно в три-пять минут – тяжкий вздох. Шелест бумаги. Снова вздох. Когда ты понимаешь, что уверенные в себе люди на самом деле не так уж уверены в себе, это вселяет уверенность, но уже очень скоро эти тяжкие вздохи стали меня раздражать. А еще иерофант постоянно чешется, хотя я так и не понял, где именно.

И вот, наконец, разговор. Иерофант сообщает кому-то по телефону, что сегодня он купил часы. Зашел в магазин, посмотрел, сколько стоят часы, которые ему хотелось купить, потом сходил в еще один магазин, где та же самая модель стоила на сотню долларов больше. Иерофант вернулся в первый магазин и купил часы.

Не самый значительный случай из жизни, к тому же иерофант не слишком хороший рассказчик. И в разговоре с “Митчеллом”, и в разговоре с “Эллен” он подробно описывает, как он выразил свое возмущение продавцу во втором магазине, мол, в первом магазине точно такие же часы стоят на сотню дешевле, и как он выразил свое удивление продавцу из первого магазина, что во втором магазине те же самые часы стоят на сотню дороже (и я не утрирую).

Я понимаю, что это неправильно и нечестно: насмехаться над чьим-то чужим остроумием (а вернее, отсутствием такового), когда ты украдкой подслушиваешь разговор, не предназначенный для твоих ушей, – но скорее всего это был первый и последний раз. Вряд ли я буду и дальше подслушивать разговоры иерофанта. И не из каких-то этических соображений. Просто это действительно скучно. Я шпионил за иерофантом в течение четырех с половиной часов, и чуть не умер от скуки.

– Видишь эти часы? – спрашивает иерофант на следующий день и пересказывает мне историю о том, что в том месте, где он их купил, они стоили на сотню долларов дешевле, чем во всех остальных магазинах. Я борюсь с искушением высказаться в том смысле, что он заходил только в один из “всех остальных магазинов”, и если бы он заглянул куда-то еще, то вполне вероятно, что там те же часы продавались бы еще дешевле – скажем, на сто двадцать долларов. Хотя нет, это вряд ли. Все-таки рынок диктует какие-то ограничения на разброс цен.