Серж Лу - Прийдите, любящие Страница 23

"Во! Вот это человек! Не то что тот, хромой..." - думал Ковалев, выходя из кабинета. Когда уже смеркалось, перед ужином, Ковалева позвали. Он надел пальто, сестра провела его к выходу через несколько дверей. Выпустила на улицу, сказав: - Запущу, когда позвонишь, - и показала на кнопку звонка у двери. Ковалев увидел Ирку. Она стояла на дорожке, боком к нему, глядела искоса. Он удивился. Надо же, нашла. Как обещала... Она все стояла, ждала, может, что он кинется к ней навстречу, или скажет что-то, или заплачет, на худой конец, - мало ли, псих же. Но он молчал, оглядывал маленький дворик, со всех сторон окруженный красной стеной. Деревья, кусты в снегу, дорожка к воротам. - Ну, здравствуй, - сказала она наконец. - Здравствуй. И опять замолчали. Она ждала чего-то, а он глядел вокруг, топтался на крылечке, вдыхая свежий воздух. - Что с тобой? - спросила она. - А?.. - он посмотрел на нее. - Ты все такая же. Красивая. - Я же тебя просила, - вздохнула она. - А ты? Ковалеву было стыдно. Он знал, что поступил подло и глупо, но он не хотел об этом думать, он устал. Она заплакала. Он подошел к ней, погладил по мокрой щеке: слезы были темными, тушь потекла с ресниц. - Ну, что ты молчишь? Он сказал: - Не плачь, пожалуйста. Она с надеждой заглянула ему в лицо, подождала, но он опять замолчал. - Зачем ты в мою жизнь влез? Я ведь просила тебя, просила... Что ты наделал? Он отвернулся. Она перестала плакать, достала зеркальце, стала вытирать глаза. А он прислушивался к чему-то, потом сказал: - Слышишь? - Что? - Кричат. - Где? Он махнул рукой: - Там. Они прислушались. Действительно, из-за глухих стен, из-за окон с решетками доносился долгий жуткий вой. Здесь, во дворике, среди сугробов и запорошенных снегом деревьев, вой казался не человеческим - волчьим. Она поежилась. - Это что? - Не знаю. Вой прекратился. Потом коротко, раза два-три, крикнул кто-то и все стихло. - Это у вас? - шепотом спросила она. - Наверное... Я не знаю. И вдруг она оттолкнула его: - А что ты знаешь, псих ты несчастный? Тогда он сел на ступеньку крыльца, нагнулся, поскреб пальцами лед и сказал: - Там тоже кричат. Слышишь? - Нет, - ответила она и отвернулась. Быстро темнело. Было холодно. Цвет стен стал черным. Ковалев уже доскребся почти до самой земли и в этот глазок заглянул туда, откуда ночью и днем доносились слабые, замирающие голоса. - Псих несчастный, - повторила она. - И всегда психом был. - Это наследственное. Мне тут объяснили, - ответил Ковалев. Потом вздохнул. Тревожно мне. Никто их не слышит. Даже ты. И снова вздохнул: - Ты меня прости, а? Прости, пожалуйста. - Псих несчастный... Он поднялся на ступеньки, ему надо было сказать что-нибудь такое, чтобы она точно его простила, раз и навсегда. Но он понимал, что нет таких слов, и прощения ему не заслужить. Теперь - нет. - А когда мы умрем - и нас никто не услышит, - печально сообщил он. - Тебе, точно, лечиться надо, - она поежилась, уже еле различимая в затопившей мир синеве. - Ну, звони в свой звонок. - Мы не увидимся больше? - спросил он, хотя и так уже знал ответ. Она помотала головой. Это уже, конечно, ничего не значило. - Ну, прощай тогда, что ли... Она ткнулась мягкими губами в его заросшую щеку. Отвернулась. Когда дверь открылась, он шагнул, не оглядываясь. В больничном коридоре бродили потерянные люди, натыкаясь на стены и друг на друга. Потерянные. Забытые. Он, Ковалев, теперь тоже был потерянным, забытым. Но почему-то от этой мысли ему стало легче. Ведь он не один. Их много тут. Их много на свете - потерянных. Слава Богу - много. Ковалев вернулся в палату. - Ну, что? - повернулся к нему тот, что с сетью: глянул поверх очков. - Поговорили, - сказал Ковалев. - А кто приходил-то? - Подруга. - А-а-а... - Он подумал и что-то вспомнил. - Тут меня друзья с работы навестили. Про цех рассказывали. Начальника нашего съели-таки. - Бывает, - сказал Ковалев. - Хороший был парень. Молодой, вроде тебя. - Понятно. - Ты вот что... - тихо сказал собеседник (в палате они были одни), - эпилепсия у меня. Мне лечиться надо. А тебе ни к чему. Только мозги попортишь... Ты таблетки-то не пей. - Это как? - удивился Ковалев. - Сестра же в рот глядит, пока не проглотишь - не отстанет. - А ты их - под язык. Кисель выпей, а таблетки потом - в унитаз. Только в бумажку заверни сначала, чтоб санитар не увидел... Тут многие так делают. - Ладно, - сказал Ковалев, - я попробую. Сверкнув лысиной, собеседник отвернулся и снова начал плести свой бесконечный невод, в который никогда не поймается золотая рыбка. После приема лекарств Ковалев не сразу пошел в туалет - решил схитрить. Побродил по коридору, заученно улыбаясь всем подряд. В туалете спрятался за перегородку, достал из кармана припасенный кусок газеты, выплюнул таблетки, сосчитал: их было шесть. Кажется, вчера давали больше. Старательно завернул, бросил в унитаз и спустил воду. Перед сном вся процедура повторилась. В курилке, правда, кто-то стоял, но Ковалев все сделал быстро и незаметно. Когда он появился в курилке, его встретили вопросом: - Что, все выплюнул? На Ковалева сквозь сизый дым глядел мрачного вида мужчина. - Да... Все... - Ну и зря, - лениво сказал мужчина. - Надо было хоть две проглотить. - Зачем? - Ну, зачем... Во-первых, чтобы врач не заметил. Он же не дурак, поймет, что ты не под балдой ходишь. А во-вторых - спать перестанешь. - Ну да? - Ну. Думаешь, ты первый? Ковалев закурил, встал у стенки. - Вызовет тебя завтра врач, глянет - и просечет. И, значит, что? - Мужчина качнул головой. - Уколы пропишет. От них уже не отвертишься. - Ладно, - сказал Ковалев. - Завтра видно будет. Ночью он, действительно, долго лежал без сна. Густо храпел сосед слева. Жалобно постанывал доцент, свихнувшийся на Индии. Только лысый эпилептик, до утра расставшийся с сетью, лежал тихо-тихо. Когда в коридоре уже пригасили свет, эпилептик вдруг отчетливо сказал: - Ты-то еще молодой, вся жизнь впереди... А мне вот... Никакого выхода. Раньше бы попробовал - может, и вышло бы. - Что - вышло бы? - спросил Ковалев вполголоса. - Человеком стать. Не куклой. - Да, - зашептал вдруг Ковалев. - Я тоже думал об этом. Все мы куклы, клоуны. А кто-то смеется над нами. Понимаете? Маски на нас насильно надели. А нас не спросили. - Да, человеку надо человеком быть, - согласился лысый. - Вот, скажем, возмутился кто-то, - продолжал Ковалев, - стал маску с лица сдирать, и что? Кидаются к нему сразу. Кто воспитывать, кто лечить. Маску же обратно прилепить надо. Пришить насмерть, чтоб не отодрал. Раз, мол, все мы такие, так и ты должен... - Да, - сказал лысый. - Вот здесь маску к морде и пришивают. Белыми нитками. Мне, считай, уже пришили. А тебя - жалко. Вдруг получится? - Нет, не получится. Притворяться ведь надо, что маска на тебе. А они хитрые. Быстро догадаются. Сосед шумно вздохнул: - Ладно... Спать надо. Завтра жена придет. Он отвернулся к стене и засопел. И Ковалев, закрыв глаза, увидел его сон: в большой белой комнате он плел паутину, и сваривал узлы электросваркой, и в полыхании мертвенного света паутина то натягивалась, то опадала, содрогаясь, и затягивала всю комнату, пока не померк свет в окне. Из этого сна Ковалев шагнул в другой. Здесь было шумно, катастрофы сотрясали землю, миллионные людские волны - от горизонта до горизонта - устремились друг на друга, сошлись, вскипели. Ни лиц, ни отдельных фигур; два моря. Гул стоял над землей, черное небо ослепло от дыма. Потом стало темно и тихо и во тьме раздался жалобный вой идиота, скулеж - в пустоте. В третьем сне Ковалев увидел голого, без перьев, петуха, клекотавшего среди пустой комнаты. Петух стал наливаться кровью, пупырышки пухли, увеличиваясь в размерах, свесился набок багровый гребень, - и вдруг лопнул, брызнув фиолетовой кровью. "Что же это такое, господи? - обрывочно думалось Ковалеву. -Есть ли Бог? И зачем молиться ему, если он не хочет помочь?" Нет, подумал он потом, - надо молиться для себя, для своей души, чтобы она не потерялась в космосе, не потерялась в пустоте и мраке. Из-под пола протянулись бледные руки - много рук, как картофельные ростки в погребе на исходе зимы - и послышались знакомые голоса: "Нету нас, нету нас. Предали нас, предали нас...". Ковалев открыл глаза. Душная бессмыслица наполняла палату. Он вскочил, нашел в кармане сигарету и спички, выскользнул за дверь в пустынный полутемный коридор. В курилке было холодно, дуло от окна, белая изморось лохмотьями свисала с оконных стекол, забранных решеткой. Покурил и успокоился. Остаток ночи он провел без сна, лишь временами погружаясь в полудрему, но кошмары отпустили его. Ковалев мыл посуду, согнувшись над ванной, когда его позвали. - Ковалев? Там пришли. Он вытер руки, вышел из подвала, поднялся по лестнице. Здесь на скамеечке сидела мать, скорбно повесив голову. Взглянула на него. - Здравствуй, сынок. Заплакала. - Вот не думала, что на старости лет сынок родной так порадует... Доигрался. - Мама, все нормально, - сказал Ковалев. - Нормально, - повторила она и глянула по сторонам враждебным и слегка испуганным взглядом. - Чего ж тут нормального? Одна я и есть нормальная. Ковалеву стало смешно. У матери иногда получались шутки. Она передвинула вывернутые, больные ноги. - Вот, папирос тебе привезла. Травись. Да ехать такую даль, с пересадками... И не пускали еще. Спасибо, заведующий на месте был - разрешил. Профессор. - И что он сказал про меня? - Что... Лечить тебя надо, вот что... Обрадовал, говорю, сынок на старости лет. Вот спасибо. - Да не переживай. Чего там... - "Не переживай"... Легко сказать... Я уж и так стараюсь, знаю, что сынок у меня непутевый. Сам на свою голову приключения ищешь. Помнишь, голову разбили тебе? В больнице очнулся... Я тогда изревелась вся. Ну, думала, ладно - зато урок на всю жизнь. Запомнишь. Нет, опять все в свой нос. Ковалев вздохнул, посмотрел на свои руки - в грязном жире - как следует не вытер. - Кормят тут хоть тебя? - спросила она, взглянув исподлобья. - Ишь, почернел как... Бороду отпустил. Бродяга бродягой. - Бороду сбрить можно. Она длинно вздохнула. - Да, это ты правильно сказал. Бороду сбрить можно, а вот ума прибавить нельзя. Помолчала, поджав губы. - Ну, на папиросы-то... Тут вот изюм еще. На базар ездила специально. - Да зачем? Обойдусь и без изюма... - Бери уж. Ты ведь любил изюм маленьким. "Не любил я изюма, мама. Все ты путаешь, все забыла..." - подумал он. Взял сверток - сразу видна рука матери, сверток небрежный, будто заворачивали с ненавистью и отвращением. Да так оно и было. Она и живет всю жизнь с ненавистью и отвращением. Ко всему и ко всем. Кроме себя. Посидели еще, помолчали. - Алька письмо прислал. - И как он там? - Да как... Известно уж. Все про жену да про тещу. О матери родной и не вспомнит. Будто я его для тещи учила да растила... Ковалев промолчал. - Сыновья - они все такие, - убежденно подытожила мать. - Так ведь я дочку хотела, так хотела! Было бы кому ухаживать за мной на старости лет. - Да чего за тобой ухаживать? - тоскливо отозвался Ковалев. - Ходишь ведь, сама все делаешь... - Во-во! - подхватила она. - Все "сама"! Всю жизнь сама. Уже шестьдесят лет сама и сама. Это вы умные, грамотные. А я только и видела, что работала до седьмого поту. Себя не помнила от работы этой - когда мне было рассуждать! - Ну, мам, не заводись. Чего ты? Все будет нормально. Полежу вот, отдохну... Ну?