Губерман Игорь - Игорь Миронович Губерман Страница 24

и больше в ней стало загадок.

Друзья мои живость утратили,

угрюмыми ходят и лысыми,

хоть климат наш так замечателен,

что мыши становятся крысами.

На свете есть таинственная власть,

ее дела кромешны и сугубы,

и в мистику никак нельзя не впасть,

когда болят искусственные зубы.

Духом прям и ликом симпатичен,

очень я властям своим не нравлюсь,

ибо от горбатого отличен

тем, что и в могиле не исправлюсь.

Нет, будни мои вовсе не унылы,

и жизнь моя, терпимая вполне,

причудлива, как сон слепой кобылы

о солнце, о траве, о табуне.

К приятелю, как ангел-утешитель,

иду залить огонь его тоски,

а в сумке у меня — огнетушитель

и курицы вчерашние куски.

Бездарный в акте обладания

так мучим жаждой наслаждений,

что утолят его страдания

лишь факты новых овладений.

Зря ты, Циля, нос повесила:

если в Хайфу нет такси,

нам опять живется весело

и вольготно на Руси.

Ты со стихов иметь барыш,

душа корыстная, хотела?

И он явился: ты паришь,

а снег в Сибири топчет тело.

Слаб и грешен, я такой,

утешаюсь каламбуром,

нету мысли под рукой —

не гнушаюсь калом бурым.

Моим стихам придет черед,

когда зима узду ослабит,

их переписчик переврет

и декламатор испохабит.

Я тогу — на комбинезон

сменил, как некогда Овидий

(он также Публий и Назон),

что сослан был и жил в обиде,

весь день плюя за горизонт,

и умер, съев несвежих мидий.

Приятно думать мне в Сибири,

что жребий мой совсем не нов,

что я на вечном русском пире

меж лучших — съеденных — сынов.

Я пил нектар со всех растений,

что на пути своем встречал;

гербарий их засохших теней

теперь листаю по ночам.

Был ребенок — пеленки мочил я,

как мог;

повзрослев, подмочил репутацию;

а года протекли, и мой порох

намок —

плачу, глядя на юную грацию.

Как ты поешь! Как ты колышешь

стан!

Как облик мне твой нравится фартовый!

И держишь микрофон ты, как банан,

уже к употреблению готовый.

Словить иностранца мечтает невеста,

надеясь побыть в заграничном кино

посредством заветного тайного места,

которое будет в Европу окно.

Где ты нынче? Жива? Умерла?

Ты была весела и добра.

И ничуть не ленилась для ближнего

из бельишка выпархивать нижнего.

Жена меня ласкает иногда

словами утешенья и привета:

что столько написал ты — не беда,

беда, что напечатать хочешь это.

На самом краю нашей жизни

я думаю, влазя на печь,

что столько я должен отчизне,

что ей меня надо беречь.

Весна сняла обузу снежных блузок

с сирени, обнажившейся по пояс,

но я уже на юных трясогузок

смотрю, почти ничуть не беспокоясь.

Я — удачник. Что-то в этом роде.

Ибо в час усталости и смуты

радость, что живу, ко мне приходит

и со мною курит полминуты.

В Сибирь я врос настолько крепко,

что сам Господь не сбавит срок;

дед посадил однажды репку,

а после вытащить не смог.

В том, что я сутул и мешковат,

что грустна фигуры география,

возраст лишь отчасти виноват,

больше виновата биография.

Учусь терпеть, учусь терять

и при любой житейской стуже

учусь, присвистнув, повторять:

плевать, не сделалось бы хуже.

Есть власти гнев и гнев Господень.

Из них которым я повержен?

Я от обоих не свободен,

но Богу — грех, что так несдержан.

Слова в Сибири, сняв пальто,

являют суть буквальных истин:

так, например, беспечен тот,

кто печь на зиму не почистил.

Я проснулся несчастным до боли

в груди —

я с врагами во сне пировал;

в благодарность клопу, что меня

разбудил.

я свободу ему даровал.

Как жаждет славы дух мой нищий!

Чтоб через век в календаре

словно живому (только чище)

сидеть, как муха в янтаре.

Моим конвойным нет загадок

ни в небесах, ни в них самих,

царит уверенный порядок

под шапкой в ягодицах их.

Муки творчества? Я не творю,

не мечусь, от экстаза дрожа;

черный кофе на кухне варю,

сигарету зубами держа.

Служить высокой цели? Но мой дом

ни разу этой глупостью не пах.

Мне форма жмет подмышки. И притом

тревожит на ходу мой вольный пах.

О чем судьба мне ворожит?

Я ясно слышу ворожею:

ты гонишь волны, старый жид,

а все сидят в гавне по шею.

Когда б из рая