Йозеф Шкворецкий - Львенок Страница 25

Вот что рассказывала барышня Серебряная…а может, и не рассказывала. Ее приятный голос действительно прожурчал какую-то историю о дрозофиллах и их печальном конце, но из-за алкоголя и любви все у меня в голове смешалось. Когда она закончила, я попытался взять ее за руку, но она высвободилась — уже во второй раз, жестоко, бесчувственно — и поблагодарила аплодирующую аудиторию.

Ибо в тот вечер она была признана королевой историй. А я, король неудачников, топил ее отдернутую руку в вине.

Потом барышня Серебряная начала заметно нервничать и поглядывать на часы.

— Может, пойдем? — обратилась она ко мне как ни в чем не бывало.

— Пойдем, — я попытался встать, но у меня закружилась голова. — Ми…минутку, — сказал я. — Мне надо удалиться… на минутку.

Блюменфельдова вскочила и предложила мне свои услуги.

— Пошли, я покажу, где это.

Но мне вовсе не хотелось в туалет, и едва мы очутились с ней вдвоем в крохотной прихожей, я попросил, чтобы она сварила мне зубодробительного кофе.

В кухне Даша поглядела на меня:

— Что это за красотка-брюнетка?

— Одна стерва.

— Не хочет тебе дать, да?

Она думала, что я пьян и что ей все можно. Но настолько пьян я не был. Так, немного поддатый. И я произнес очень твердо:

— Черт возьми, а тебе-то что за дело?

— Ну извини.

Даша слегка обиделась. Какое-то время она молча следила за закипающей водой, а потом спросила:

— Ты уже прочитал Цибулову?

— Угу.

— И что скажешь?

— Товарищ Крал нас за такое не похвалит.

— Я серьезно!

Я посмотрел ей в глаза. Она задала мне вопрос по работе, и это почти привело меня в чувство.

— Послушай, Дашенька, — сказал я, — меня сейчас интересует всего одна вещь: как тебе удалось добиться от Гезкого положительной рецензии?

Блюменфельдова передразнила меня:

— Черт возьми, а тебе-то что за дело?

— Вот оно как, значит!

— Что — «вот оно как, значит»?

Редакционные дела и вправду привели меня в чувство, но все же не окончательно. Все же я был еще не в себе. Большим пальцем правой и большим пальцем, соединенным с указательным пальцем, левой руки я показал непристойный жест. И сразу в моем мозгу взорвался первомайский салют. Когда искры погасли, я увидел Блюменфельдову, которая стояла надо мной и спрашивала:

— Может, добавить?

Я замотал головой.

— Ну то-то!

Она налила кипяток в чашку с кофе. Я потрогал свое лицо.

— Не сердись, — извинилась Даша. — Но так себя с дамой не ведут.

Я, не отнимая ладони от лица, разглядывал эту хорошенькую пухленькую редакторшу, к которой постепенно возвращался ее природный цвет. То, что произошло, казалось мне анекдотом, но ее акции в моих глазах непонятным образом поднялись. Она нерешительно покосилась в мою сторону и объяснила:

— Я его уболтала. — Похоже, Блюменфельдова намеревалась опровергнуть мои подозрения не только пощечиной, но и фактами. Естественно, тем самым она превратила сомнения в уверенность. — Я дважды с ним ужинала и уболтала его. Он, правда, пытался приставать ко мне… но сам подумай, разве можно пристать ко мне безнаказанно?

— Результаты обдумывания всецело положительны, — сказал я двусмысленно вслух и про себя добавил: как же, поверил я тебе, держи карман шире! За то, что ты два раза сходила с ним на ужин, который он же и оплачивал, и вдобавок врезала ему так же, как мне?! Гезкий уже не студент, чтобы только ради твоих красивых глаз, хотя это и впрямь удивительно красивые еврейские глаза…

— Все равно это все коту под хвост, — проговорил я громко. — Шеф дает читать Цибулову на сторону — двум каким-то своим верным людям. Одну копию он передал Пецаковой, а вторую — молодому Гартману.

— Ты это точно знаешь?

— Точно. Начальник сам мне сказал. А что напишет молодой Гартман, ты, я думаю, догадываешься.

Пухлая девушка прикусила губу. А потом сказала:

— Это мы еще посмотрим, что он напишет. Пей кофе. Чтобы не опозориться перед девушкой.

Я глотнул кофе. Это оказался почти чистый кофеин. У Блюменфельдовой были доброе сердце и щедрая рука. Однако же молодой Гартман, сын старого Гартмана — это молодой Гартман, сын старого Гартмана. Шеф знает, кто составляет его «All The King’s Men».[26]

Глава шестая

Вечеринка в поднебесье

На Гржебенки, к вилле шефа, доставшейся ему в качестве жениного приданого, нас привезло такси, которое вызвал совершенно сраженный алкоголем Копанец. И опять я не смог поговорить с барышней Серебряной о том, что меня действительно занимало. Дашин кофеин чудесным образом воскресил Копанеца, и всю дорогу он с переднего сиденья развлекал русалку своей болтовней.

Вилла, принадлежавшая до покойного министра какому-то подлинному владельцу, сияла среди звездного вечера, подобно гигантской люстре. Было уже около десяти, когда мы — в белоснежной тени барышни Серебряной — вошли в огромную гостиную, где в полном разгаре было то, что выдавалось здесь за веселье.

По бесконечному персидскому ковру к нам, пошатываясь, подбежал шеф, издававший дежурные приветственные возгласы. Я огляделся. Как и многие другие компании, эта полностью дискредитировала все мечты утопистов старых времен. Ослепительные зубы, блуждающие взгляды и ничего не значащий и никому не нужный треп создавали впечатление часто описанного в английских романах high society[27]. Практически все присутствующие были людьми, которые что-то значили, и соответственно, большими невротиками. Ведь они могли (государственные деятели — за одну ночь, деятели искусства — помедленнее) опять превратиться в тех, кто не значит ровным счетом ничего, так что отношения между ними не шли дальше взаимного оскаливания в улыбках.

Интерес на таких сборищах представляли обычно только женщины, но с этой точки зрения шефово суаре отличалось скудостью: присутствующие дамы все поголовно принадлежали к старшему поколению, так что красота была представлена лишь супругой кинорежиссера Биндера, которая ловко подцепила маэстро, работая «хлопушкой» у него на фильме. К несчастью, эта красота была практически немой, так что министр Перла, которому подсунули ее утехи ради, уже совершенно изнемог. Он сидел возле поэта Врхцолаба, притворяясь, что слушает рассуждения о молодежном движении, а по его лицу, как по киноэкрану, чередой тянулись отражения бессвязных мыслей. Получившая отставку красавица отдыхала под громадным фикусом: на губах — улыбка Моны Лизы, под боком — мой взмокший коллега по редакции Андрес.

Барышня Серебряная внесла в увядающую вечеринку настоящее смятение. Стоило шефу ее представить, как государственный деятель позабыл о своих мыслях и так решительно отверг Врхцолаба, что специалист по молодежи утратил дар речи. К сожалению, кофейная роза тоже не отличалась разговорчивостью. Наверное, ей был внове интерес к ее прелестям со стороны столь высокопоставленных личностей, так что министру осталось только утешаться видом теней между выпуклостями цвета какао в декольте белого платья.

И ее глаза, заметил я, тоже принялись, как и у прочих, блуждать по помещению. Я проследил за их взглядом и заметил нечто такое, над чем задумался далеко не сразу; и хотя объяснение лежало на поверхности, убедительным оно мне все же не показалось. Антрацитовые зрачки неотрывно следовали за плохо державшимся на ногах шефом, который, покинув общество министра, отправился сказать пару слов известному трагику, а от него логичным образом перебрался к шезлонгу с покинутой Моной Лизой. Загадочность проявленного зрачками интереса была мне здорово неприятна. Но поделать я ничего не мог. Бедняге министру никак не удавалось увести свои шутки с поля бюрократических ассоциаций, и под гнетом молчаливости барышни Серебряной он начал вновь помаленьку увядать. Зато знаток молодежи Врхцолаб оживился и воспрял.

— Обнадеживающим фактором является то, — сообщил он вскоре после того, как министр окончательно сломался, — что нынешний слет творческой молодежи собрал на пятнадцать процентов больше участников, чем прошлогодний. И все-таки мы не можем почивать на лаврах. Кое-где, как я слышал, эти слеты носят формальный характер. К примеру, в Еникове-Соботце директор восьмилетки записал всех учеников на конкурс чтецов-декламаторов без их ведома. И это при том, что в школе учатся пятеро заик…

— А вы не участвовали в слете, товарищ? — вдруг безнадежно (ибо без повода) встрепенулся министр. Концентрированная чернота девушкиных зрачков, сосредоточенная до сих пор в районе шезлонга и тем приводившая меня в почти неконтролируемую ярость, вежливо повернулась к министру.

— Нет. Я уже слишком стара для этого, — целомудренно ответила кофейная роза и тут же вновь повернулась к шезлонгу.

Министр протестующе замахал руками: