Классно быть Богом (Good to Be God) - Фишер Тибор Страница 37

– Ну, и кто из нас круче?

– Ты круче, – признает Мускат. – Но с головой у тебя явно похуже.

У Гамея хватает наглости предложить оставшегося скорпиона мне.

Я еще раз повторяю диджеям, что оружие надо вернуть на место. Хотя знаю, что скорее всего они никуда не поедут и просто задвинут ящики со стволами себе под кровать. Но мне хочется, чтобы они поскорее ушли.

– Меньше знаешь, крепче спишь, – говорю я. – Так что я ничего не знаю и знать не хочу.

Диджеи мрачнеют. Им явно не улыбается перспектива тащить тяжеленные ящики обратно к машине. Для больших, крепких парней эти двое на редкость ленивы.

– И не звоните мне больше, – говорю я им вдогонку. Мне уже представляется поспешный отъезд из страны. Или, кто знает, как все обернется: может быть, мне повезет, и я встречу старость на теплом местечке в тюремной библиотеке.

Говорят, утро вечера мудренее. И действительно, если как следует выспаться, жизнь представляется в более радужном свете. Но только не в те периоды, когда все рушится – причем при полном отсутствии всяческих перспектив. Денег нет, взять их неоткуда, ты убит и раздавлен. И вообще все плохо. В ту ночь я никак не мог заснуть, и мне пришлось потихоньку залезть в бар Сиксто, чтобы принять пару рюмок “снотворного”. А поскольку я почти не пью, меня срубило буквально с двух рюмок. Так что у трезвого образа жизни есть свои неоспоримые преимущества.

Иду умываться и вижу свое отражение в зеркале. Вид у меня совершенно безумный. Может быть, я действительно схожу с ума. Утешает только одно: когда человек сходит с ума, он сам от этого не страдает.

Еду в церковь. На автопилоте. Как будто это не я, а безжизненная заводная игрушка. Выполняю какие-то пасторские обязанности. Но опять же на автопилоте. Все происходит как будто помимо меня. В церкви нет никого, и я очень надеюсь, что мне не придется сегодня вести прием прихожан, нуждающихся в утешении и наставлении. Когда я уже собираюсь домой, появляются Рейнольдсы. Может, они принесли мне подарок? Ну, в знак благодарности. Потому что, каким бы ты ни был смиренным, и кротким, и готовым пожертвовать всем ради ближнего, в глубине души ты все равно ждешь и надеешься, что кто-то оценит твои старания и вручит тебе чек на изрядную сумму.

Вид у Рейнольдсов какой-то потерянный и унылый. Они долго мнутся, прежде чем перейти к делу.

– Мы очень вам благодарны, Тиндейл. Очень-очень. Вы не подумайте, будто мы неблагодарны. Но понимаете… Вы только не смейтесь, но нам бы хотелось, чтобы Космо вернулся. Вы не сможете его вернуть?

Мне совсем не смешно. И я даже не злюсь, потому что, когда человека сжигают на костре, он уже не особенно огорчится, если кто-то из толпы на площади решит подкинуть в огонь дровишек. Нет, он уже не огорчится. Разве что, может быть, удивится, увидев, кто именно бросил в его костер лишнюю пару поленьев.

Алекса, дочка Рейнольдсов, окончательно отбилась от рук. Стала вообще невменяемой. Ведет себя еще хуже, чем раньше. И поэтому Рейнольдсам нужно, чтобы Космо вернулся. Жизнь задает нам немало вопросов, но лишь один из них по-настоящему важен: можно ли изменить свою судьбу, или все в жизни предопределено, и, как ни бейся, ты все равно ничего не изменишь? Что мне делать? Продолжать бороться или сдаться прямо сейчас? Если ты неудачник, то это уже навсегда? Ты так и будешь все время проигрывать? Или ты просто еще не дошел до своей победы?

– Я попробую что-нибудь сделать, – говорю я Рейнольд сам, потому что мне хочется, чтобы они поскорее ушли. – Но я не могу ничего обещать.

Уходя, Рейнольде забыл газету. Я беру ее и начинаю читать. Просто чтобы отвлечься о горестных размышлений о своей безотрадной жизни. На первой странице – большая статья о странном, загадочном похищении супруги и дочери (старшего школьного возраста) комиссара полиции округа Дейд. По дороге из Эверглейдса они были похищены двумя неизвестными молодыми мужчинами – белыми, крепкого телосложения. Похитители не пытались ограбить женщин и не домогались до них сексуально, а просто выдали им лопаты и заставили копать ямы в течение двух дней. По словам потерпевших, похитители называли друг друга “Гамми” и “Муски”.

Я не стал читать дальше.

Никогда, никогда не работайте с людьми.

Я уже начинаю свыкаться со своим состоянием полной и окончательной безысходности – и даже, как говорится, вхожу во вкус, – и тут неожиданно случается что-то хорошее.

Я раздаю бездомным сандвичи с индюшатиной, и вдруг кто-то трогает меня за плечо. Это молодой парень по прозвищу Глист. Он отдает мне мой бумажник, который, наверное, выпал у меня из кармана. Я удивлен и раздражен. Раздражен потому, что когда человек окончательно определяется со своей жизненной философией и принимает доктрину полной и окончательной мизантропии, ему, безусловно, не слишком понравится, когда происходит что-то такое, что подвергает сомнению истинность выбранной им философии. Потому что он вновь задается вопросом: а вдруг добро все-таки существует? И опять начинает задумываться и сомневаться. А на раздумья уходит так много времени… Религия хороша тем, что она не допускает сомнений и дает готовые ответы на все вопросы, так что тебе не приходится думать, отчаянно напрягая мозги, и доходить до всего самому. По крайней мере это дает экономию времени и сил. В каком-то смысле религия похожа на шопинг: если ты сам не знаешь, чего тебе надо, ты можешь убить целый день на покупку, ну, скажем, штанов. А если ты точно знаешь, что ищешь, то купишь искомое за десять минут.

А вообще это бессмысленно и бесполезно: один порядочный человек на весь Майами все равно ничего не изменит. А ты себя чувствуешь виноватым. Потому что ты искренне убежден, что чей-то добрый поступок – это, по сути, ничто. Как будто людская порядочность вообще ничего не значит (хотя она и вправду ничего не значит).

Возвращаюсь в церковь. Собираюсь войти и закрыть за собой дверь, но следом за мной идет женщина лет пятидесяти с небольшим. Помогать людям – опасно. Когда ты объявляешь о том, что готов помогать, это сразу же создает неудобства: люди приходят просить о помощи. Причем о помощи просят не только те, кто действительно в ней нуждается. Хотя конкретно сейчас я этому даже рад. Это подтверждает мою теорию “плюс на минус”. На каждую прибыль есть свой убыток. Где-то найдешь, где-то потеряешь. Мне вернули бумажник, и это приятно. Но теперь мне придется долго и нудно общаться с противной теткой по имени Марыся.

Вообще-то эта Марыся не ходит к нам в церковь. Я ни разу не видел ее на службах. А я помню в лицо всех своих прихожан. Впрочем, чего уж греха таить, прихожан Церкви тяжеловооруженного Христа запомнить нетрудно. Я так думаю, она пришла, потому что во всех остальных церквях – которые лучше, солиднее и пользуются большим авторитетом по сравнению с нашей, – ей указали на дверь. Она и вправду какая-то… противная. Из тех людей, которые буквально созданы для того, чтобы всех раздражать. Она говорит с каким-то непонятным европейским акцентом, причем говорит очень громко и грамматически правильно, чтобы подчеркнуть, как хорошо она знает английский. Иностранцы, которые изучают английский, обычно относятся к какой-то из двух основных категорий: либо это таксисты, чей словарный запас ограничен набором “рабочих” фраз, позволяющих переговорить с клиентом о плате за проезд, либо это старательные зануды, основная задача которых – похвастать своими выдающимися достижениями.

– Я ехала мимо и увидела вашу церковь, примыкающую к…

Примыкающую? Когда вы в последний раз слышали, чтобы люди употребляли в разговоре слово “примыкающий”? Может, я жил слишком замкнуто и не замечал ничего вокруг? Может, я просто не в курсе, что “примыкающий” снова вошел в словарь повседневного общения?

Когда эта Марыся вошла, я посмотрел на часы, потому что сразу наметил себе: выделить ей минут десять, после чего объявить, что мне нужно бежать по делам. Я уже в энный раз повторяю: “Простите, мне нужно идти”, – но она меня даже не слышит. Я понимаю, что мне от нее просто так не отделаться. Я старательно изображаю досаду: хмурю лоб, делаю недовольное лицо, – но тщетно. Марыся – вся в своем горе.