Николай Смирнов-Сокольский - Сорок пять лет на эстраде Страница 40

Рождению этой серии послужило следующее обстоятельство. В гражданскую войну я служил актером при Политотделе 14-й армии. В армию эту, между прочим, были на какое-то время влиты две дивизии – дивизия Махно и дивизия Григорьева, двух «батек», вскоре изменивших Красной Армии.

Своеобразный быт, походка, язык, обороты речи «братишек», пришедших с этими дивизиями, хорошо были мною усвоены, долго тешил за кулисами товарищей их сочными оборотами речи и, наконец, в году 1924-м или 1925-м решил попробовать вывести такого «бывалого человека» на эстраду.

Под видом воспоминаний Бывалого о днях гражданской войны на Украине я изображал сегодняшнего обывателя с его брюзжанием, недовольством, вздохами о прошлом. Брюзжал, в сущности, этот обыватель больше по привычке, но брюзжал надоедливо, много, и с брюзжанием этим надо было повести борьбу, так как оно уже переставало быть безобидным.

Прием этот можно назвать «доказательством от противного». Прикидывался сам контрреволюционно настроенным, «ругал» большевиков, но ругал таким образом, что сущность обруганных явлений была здоровой и общественно полезной, а доводы «ругателя» – убогими, вздорными, неосновательными. «Доходил» этот прием чрезвычайно.

«Во что превратили завоевания революции, товарищи? – вопил такой «бывалый» братишка. – Третьего дня хотел в музее каменному Аполлону в рот окурок засунуть, и мне не позволили! За что я кровь проливал? За что я, братишечки, в германскую войну пропал без вести?…»

Собственно, это формула всех рассказов Бывалого. Выходя в его образе на эстраду, я «доверительно» сообщал публике: «Вы, конечно, на меня, братишечки, жаловаться в Гепеу не пойдете. Не такие вы люди, чтоб вам самим в Гепеу безопасно заходить можно было…» И этими словами уже определялся и адрес, к кому направлена сатира, и характер содержания рассказа.

«Скучный народ большевики! Дома строить начали, заборы ремонтировать. По программе все ломать обещались – а они строят, черти! На улицу выйти противно: чистота, порядок, никакой обстановки для боевого действия… Мандаты спрашивать перестали… Какая без мандата жизнь, я вас спрашиваю? Войска у них присягу приносить начали. У нас, при батьке Григорьеве, – войска вещи приносили, а не присягу… Скукота! Какому-то Немировичу-Данченко дом вернули в пожизненное пользование. Я спрашиваю – почему мне не возвращают?» У вас, говорят, дома и не было… «Мало ли чего у меня не было, а вернуть надо!»

И опять: «…Какая же это свобода, ежели меня даже на трамвай с передней площадки не пускают?!..»

Образ говорящего все эти слова обрисовывался плакатно ясно. И что бы далее ни говорилось от лица и имени этого образа, какое бы недовольство он ни выказывал, как бы по-своему ни комментировал те или иные политические события – все это работало против него. Рассказы Бывалого затрагивали многие из животрепещущих тем того времени: «Бывалый на Украине», «Бывалый о боге», «Бывалый о большевиках», «Бывалый на суде об алиментах», «Бывалый в Москве», «Бывалый на литературном диспуте», «Бывалый о критиках», «Бывалый в театре», «Бывалый в оппозиции», и т. д. и т. д. Даже был рассказ «Бывалый о слонах, Мэри Пикфорд и Дугласе Фэрбенксе».

Более углубленно и целеустремленно старался я осуществлять эту задачу в фельетонах. И если выступления первых послеоктябрьских лет были «за» – при том, что в силу чего я за Советскую власть, аргументировалось слабо, – то в дальнейшем репертуаре стремился всячески истолковать, подкрепить, разъяснить это «за» и звать за собой.

Среди фельетонов второго пятилетия – «Всероссийская ноздря», «О собачьем быте», «Матушка-периферия», «Советы Соломона», «Российские губошлепы», «Роптать желаю!», «Страна без дураков», «Юбилей войны», «Пушкин, наденьте шляпу!», «Московские звонари», «Похвала глупости», «Император Всероссийский». Все они написаны райком, вернее, вольным стихом с соблюдением рифмы, но без соблюдения размера, своего рода рифмованная проза, близкая к «раешнику».

«Всероссийская ноздря», впервые исполнявшаяся летом 1924 года. Это было, в сущности, первое произведение, которое и по размеру и по охвату темы смогло быть названо фельетоном. Фельетон был весь направлен против обывателя и обывательщины, в то время довольно сильной противницы всего нового. Начинался он так:

Так уж у нас, у российского обывателя, устроена ноздря:Все нам кажется вокруг «здря»,На все мы своей ноздрей фыркаем, на все чихаемИ сами, собственно, не вполне понимаем, чего мы желаем…Но вот так чихаем, ворчим, все поносимИ никогда этой своей привычки не бросим.Потому ноздря – такое уж устройство,И через эту ноздрю большое для нас беспокойство…

Так рисуется «российский обыватель», который всем недоволен, летом – жарой, зимой – холодом, что ему ни предложи – все равно «Очи горе возведет. Ноздрей поведет…».

И дальше:

И ведь бывает недовольство, которое – критика,И вы этого «недовольца» возьмите-ка!Что толку в его недовольном скрипении?Оно подобно комариному пению.Горбатого, видно, только могила исправит —И когда это черт этих «недовольцев» на тот свет отправит!

Это дает толчок к завязке фельетона, потому что подобный «недоволец»-обыватель, попав даже на тот свет, и там свою «ноздрю» вовсю развернет, всем будет недоволен. Оказавшись на том свете, он указывает господу богу на недостатки мироздания и тут же дает рецепты, как бы сделал все это сам. Богу он рисует благополучную, полную радостей для обывателя жизнь. Под этим нетрудно угадать чаяния обывателя на земле. Тут и свобода торговли, и истребление фининспекторов, вплоть до возвращения собственного домика обратно, и прочее, и прочее. Когда эти «чаяния» обывателя в воображаемой беседе с богом доходят до абсурда – бог не выдерживает:

Эх, дурак, помолчи! Если и была такая ошибка создателя,Так только в том, что он сделал тебя, обывателя,Недовольного не только делами скверными,Но и хорошими, верными…К делу, которое светит новой зарей,Лезешь ты со своей дурацкой «ноздрей»,Неужели душонка твоя слюнявая не заметит,Что и тебе, дураку, солнышко светит?

Фельетон заканчивался словами обывателя:

И отыду я, обыватель, со своею ноздрею купно,Поругавшись с ангелами крупно,В безвестность мрачную, как помойная дыра,Куда нам всем, в сущности, – давно пора!

Это уже был не просто монолог «на злобу дня», а произведение, в котором как бы сталкивались и сопоставлялись два мира. Мир советских людей, строящих новую жизнь, и мир обывательщины, людей, тоскующих о прошлом. Я старался столкнуть эти два мира и аргументированно говорить о правоте первых и о никчемности и неминуемом крушении вторых. Этих «вторых» тогда было много. Перестройка сознания даже старой интеллигенции проходила медленно. Методологически фельетон был уже не «на разные темы», а на единую тему, нужную, важную…

В другом фельетоне того же периода – «Роптать желаю!», – написанном двумя годами позже, отмечается сдвиг в мозгу обывателя:

Конечно, на восьмом году Советской властиПоздновато думать, отчасти,О том, что большевики-де отобрали домИ вообще обидели кругом,Что вместо денег, оставленных папашей,Выгнали просто из банка взашей,По-прежнему мечтать об Учредительном собранииИ о том, чтобы было у нас, как в Великобритании…И я, конечно, смирился, молчу…

От активного, враждебного настроения осталась только привычка роптать ради ропота. Но ропот уже другой. Это подчас уже критика реальных недостатков. Обыватель в этом фельетоне говорит:

Ни спорить, ни судиться давно не хочу…Но пороптать-то мне можно, хотя бы слегка?Так, знаете ли, из своего «прекрасного далека»…Забыть на минуточку детей и жену,Задрать свою интеллигентную морду на луну —И роптать, роптать без конца и без краю…Товарищи, братцы, – роптать желаю!..…Живу я, можно сказать, никого не беспокоя,Никаких мыслей у меня против существующего строя,Наоборот, замечаю я,Что существующий строй мыслит против меня:Куда ни пойдешь – любой деятельПопрекает меня, что я мещанин-обыватель,Упрекают меня, что у меня канарейка на окошке,Что у меня кот и кошка,Что я-де не усваиваю нового быта,Что во мне вообще собака зарыта!Что я-де в мещанстве своем утопаю…Родные мои, – роптать желаю!

И в качестве одной из иллюстраций:

…Вот ежели я, к примеру, иду вчера по ТверскойВо время неурочной поливки мостовойИ меня обливают с ног до головыВо имя благоустройства города Москвы,Так мещанство это или нет, я не знаю,Но только супротив пожарной кишки роптать желаю!При чем же здесь, извините за выражение, быт,Ежели я с ног до головы облит?…

«Роптание» затрагивало самые различные вопросы, поскольку