Йозеф Шкворецкий - Львенок Страница 42

— Ловко вы мета провели.

— Я?

— Да, вы. Я поверил, что вы уехали в Либерец, а вы тем временем развлекались с Вашеком на гимнастике.

— Не могла же я догадаться, что вы туда не пойдете.

— Могли. Вы же знали, что я думал, что вас там не будет.

Какое-то время она молчала.

— Вы отдали свой билет Вере, да? — спросила она затем.

Я глянул прямо в антрацитовые глаза.

— Да. Чтобы ее утешил Вашек. И у меня получилось. Теперь я свободен.

Розовые губы барышни Серебряной сложились в некое подобие усмешки.

— Что ж, поздравляю.

— А Вашек теперь занят, — сказал я. — Он вас больше не любит. Он Веру любит. Так что вы тоже свободны.

— Вот как?

— Во всяком случае мне так кажется, — быстро добавил я. — Я ведь не слишком много о вас знаю.

— Сейчас речь не о том. Значит, по-вашему, профессор Жамберк больше меня не любит?

— Конечно, нет. Вера лишила его невинности.

Барышня Серебряная задумалась, засмотрелась на трепетавшие над зеленым газоном пестрые флажки.

— И при чем же здесь любовь? — спросила она как бы про себя.

Я поспешил выложить свое объяснение:

— У экземпляров типа Вашека Жамберка очень даже причем! Такие, как он, вечно путают с любовью свои подавленные желания. Поэтому они влюбляются в первого попавшегося — того, кто помог им избавиться от этих мучений.

— Какая примитивная теория.

— Подтвержденная столь же примитивной практикой.

На этот раз она усмехнулась уже совершенно откровенно.

— Не исключено, что вам придется выдумать что-то более сложное. Я про теорию.

— Ну, при наличии более сложной практики…

Барышня Серебряная, сощурившись, посмотрела сквозь стеклянную стену ресторана на часы на башне выставочного комплекса.

— Это занятие, — сообщила она, — имеет свою специфику. Практика тут только мешает. Наибольшего успеха на поприще любви добиваются те, кто вообще далек от всякой практики.

Я попробовал соорудить на скорую руку какой-нибудь остроумный ответ, но тут вернулся лучший друг зверей, предусмотрительно захвативший сразу две поллитровые кружки. Как только он сел на свое место, какой-то заблудившийся щенок спутал его штанину с фонарным столбом. Щенка схватили в охапку и накормили капустой. Барышня Серебряная больше не обращала на меня никакого внимания.

После обеда программа пошла своим чередом. Барышня Серебряная по-прежнему стучала на машинке, переносила с места на место документы, ласково беседовала с собаковладельцами и позировала для серии «Красавица и зверь». В четыре часа все это закончилось, и толстяк через мегафон пригласил всех присутствующих на соревнования борзых, которым вот-вот будет дан старт.

Барышня Серебряная сложила свои причиндалы и скрылась в палатке. Когда она вынырнула оттуда, я подошел к ней.

— Вы уже освободились?

— Нет, — сказала она. — Я член жюри в гонке за зайцем.

— За кем?

— Борзые гонят зайца.

— А я не могу поучаствовать?

Она посмотрела на меня с брезгливостью.

— Господин редактор, ваше остроумие несколько однообразно.

— Вы так полагаете?

— Полагаю.

— Плохо, — сказал я. — Послушайте, неужели я вам настолько неприятен?

Она опустила голову. Стояла, расковыривала высоким каблучком норку какого-то суслика; ветер лепил платье к ее ногам. Потом взглянула мне в глаза.

— Вы были бы не вы, если бы уступили.

— О чем вы?

Она вскинула брови и вздохнула.

— Вы прекрасно знаете, о чем. Я это уже говорила, и не раз. Я ведь не желаю вам зла, господин редактор. Оставьте всякую надежду, хорошо?

— Вы говорите, как Данте, барышня.

— Я говорю, как Ленка Серебряная, — отрезала она. — Не знаю, что на эту тему написал Данте, но я говорю то, что думаю, ясно?

— Данте написал об этом целую книгу, — сказал я. — Она называется «Ад».

Ленка опять принялась расковыривать каблуком норку.

— Я плохо образована, — проговорила она. — Но насколько мне известно, это одно из величайших литературных произведений всех времен. А ваш ад, господин редактор, совсем маленький, крохотный… если, конечно, он вообще существует.

— Но он обжигает, — сказал я.

Она снова посмотрела мне в глаза.

— Может, вы это заслужили, а?

А потом отвернулась и, похожая на розово-белого фламинго, зашагала прочь.

Она опять сидела за машинкой, а машинка стояла на столике на крутом пригорке, где у борзых был финиш. Толстяк отвечал за механизм, тянувший зайца. Когда выбежала первая собачья пятерка, солнце скрылось за тучей. Борзые неслись по длинной узкой парковой просеке за куском кроличьей шкуры, привязанной к длиннющей проволоке. На них были красные, белые и клетчатые жилетики с номерами, и они мчались за этим псевдозайцем так, как будто спасали собственные жизни. В конце проволоки стояла барышня Серебряная с ручкой и блокнотом, и во внезапном полумраке, обрушившемся на парк из черной тучи, ее бело-розовое платье сияло ярче прежнего. Потом вместе с мужиком в латаных штанах она тащила «зайца» обратно к старту. Поредевшая толпа, окружавшая место соревнований, внимательно следила за ней. Я услышал несколько замечаний, отпущенных стилягами, отчего-то не поехавшими на пляж в Медник, а пришедшими сюда.

И опять выбежали борзые, и опять они догоняли фальшивого зайца, а барышня Серебряная стояла на пригорке, напоминая холодный факел.

Когда бежала предпоследняя группа, начали падать первые капли дождя.

С веранды ресторана я наблюдал за палаткой, где любители животных прятались от ливня. В ресторане я повстречал Мирослава Круту, который зря прождал какую-то девицу, назначившую ему свидание в парке, и теперь развлекал меня рассказами о своем гареме. Перед рестораном стояла его машина. Я не слушал и не спускал глаз с белой палатки.

Примерно в полседьмого оттуда выскочила барышня Серебряная, а за ней — знакомый мне толстяк. Он бесстрашно продвигался вперед, подняв вортник пиджака, а Ленка прикрывала голову какой-то папочкой.

— Мирек, ты мне друг? — ворвался я в бесконечный отчет приятеля и, не дав ему ответить утвердительно, принялся ныть: — Мне нужна машина. На сегодняшний вечер. Это вопрос жизни и смерти.

Опытный взгляд Круты выхватил из пейзажа мокнущую барышню Серебряную.

— Вот эта вот мокрая, розовая, да?

— Да. На два-три часа. Ну очень нужно.

Когда речь шла о заговоре против женщин, на Круту всегда можно было положиться. В подобных ситуациях он уже несколько раз одалживал мне машину, а на то, что его девушка придет на свидание с трехчасовым опозданием, надежд было мало. Он извлек из кармана ключи и с ухмылкой протянул их мне.

— Если не выгорит, я до одиннадцати в Доме кино, — сказал он. — Или утром ко мне на квартиру. Только уж, пожалуйста, без аварий, а то больно ты сейчас опьянен любовью.

Я элегантно подкатил сзади под самый бок барышни Серебряной и открыл дверцу.

— Садитесь. Господин Бартош, вы тоже. Назад.

Взгляд, который она бросила на меня из-под папки, был не очень-то любезным, но зато толстяк принял приглашение с искренней благодарностью. Он с трудом перебрался через опущенное переднее сиденье «фелиции» и уселся сзади, упершись головой в полотняную крышу, так что на ней сразу вскочила шишка. Барышня Серебряная запрыгнула на сиденье рядом со мной и захлопнула дверцу.

Наш спутник считал своим долгом вести беседу.

— У вас хорошая машина.

— Это не моя, — признался я. — Я ее одолжил, когда увидел, как вы мокнете. Куда едем?

— Только до Карлина, — сказал толстяк и начал посвящать меня в подробности ездовых навыков различных животных.

Барышня Серебряная молчала. На лобовом стекле расплывались большие капли, но «дворники» аккуратно протирали мокрый и серый мир; через это безостановочно вытираемое стекло он казался немного радостнее. По улицам брели воскресные толпы, в основном люди были без зонтиков и плащей, хихикающие девицы с кофточками на головах, парни в пестрых рубашках, героически презирающие собственную мокрость. Барышня Серебряная все молчала. Я тоже.

Я обратился к ней только тогда, когда мы высадили толстяка на загазованной улице Карлина.

— Вы не сердитесь?

— Нет. Спасибо, что подвезли.

Я хотел сказать что-нибудь остроумное, но проглотил не только первую остроту, что пришла мне в голову, а даже и вторую с третьей. Мои остроты на барышню Серебряную не действовали. Мы проехали под жижковским виадуком, миновали Центральный вокзал. На перекрестке возле Музея я спросил у нее:

— Можно, я приглашу вас сегодня на ужин?

— Нет, пожалуйста, не надо. Отвезите меня домой, я устала.

Что ж, ладно. Попробуем иначе. Мы молчали. Дождь усилился. У Ботанического сада он приобрел прямо-таки тропические масштабы. И выбивал красивую дробь по полотняной крыше «фелиции».