Йозеф Шкворецкий - Львенок Страница 56

Я повернулся к залу, и все чувства, спутавшиеся в клубок внутри моей давно обленившейся души, слились вдруг в чувство «никаких чувств». Еще это можно было бы определить как чувство пустоты, так часто описываемое в романах в мгновения катарсиса. Да и что иное могла ощущать сейчас моя душа, если за много лет она привыкла к отсутствию чувств. Я смотрел прямо перед собой, посреди зала упорно вертелись несколько пар, за столиком у стены тренькал на гитаре Салайка и пели какие-то его соратники по пивному делу. Я огляделся, понятия не имея, зачем, с таким же успехом я мог не оглядываться по сторонам, а встать на голову, или выпить яду, или повернуться к бару и начистить физиономию сначала Вашеку, потом шефу и в заключение для ровного счета еще и Мастеру прокола. Мне бы все равно ни от чего не полегчало.

Разве что… возможно… совсем ненадолго… есть одно старое, испытанное средство.

В дверях появились Цибулова и Блюменфельдова. Даша пошла прямиком к бару, а Цибулова в своем платье из тафты осталась растерянно стоять в дверях. Она никого тут не знала. При свете лампочек она казалась не такой уж прыщавой, а тафта скрывала довольно неплохую фигурку. Я убью тебя, ландыш мой, заскрипел я зубами и тут же, подчиняясь собственной натуре, которая всегда толкала меня на путь наименьшего сопротивления, двинулся к отвергнутой авторше и произнес с улыбкой Иуды:

— Разрешите?

И она охотно вплыла в мои объятия.

Тебя я по крайней мере смогу понять, подумал я и закружил ее в фигуре эксцентричного танца, который подсмотрел в одном молодежном баре, — потому что сейчас мне на все было наплевать. Цибулова в этом разбиралась, она явно не ограничивалась одной теорией и ловко крутанулась под моей задранной рукой так, что юбка взлетела вверх и открыла худые ноги высоко над коленями. Тебя я по крайней мере смогу понять, повторил я, а для нынешнего вечера это редкость, которую следует ценить. Я тоже повернулся, топнул, хлопнул — и увидел Блюменфельдову: она, вся сияя, болтала о чем-то у стойки бара с двумя блондинами, успевшими опять вернуться в зал. У того, что был похож на Жана Марэ, распухла половина лица. Я вспомнил, что когда-то давно, еще ребенком, Даша выучила норвежский. Эрлихова говорила мне, что два эти языка очень похожи.

Как я и ожидал, Цибулова выказала себя полной противоположностью Серебряной. Она танцевала так, словно ей обещали за это премию, пила, как боцман, и смолила чуть не по две сигареты зараз. Очевидно, ее робость давала о себе знать только в непривычной обстановке. Очень скоро между нами была полная ясность. И очень скоро нам обоим стало жарко и мы вышли на воздух.

Ночь была холодная, однако верная круглая луна находилась на своем посту. И никаких коллажей, потому что стоял полный штиль. Перед нами сияли только две близняшки-луны, а чуть правее белела на берегу одинокая палатка Вашека Жамберка. Я обнял Цибулову за талию. К двойной луне вели деревянные мостки, возле которых чуть заметно колебались на воде несколько привязанных лодок. Иногда они натыкались друг на друга, и тогда слышался деревянный тупой звук.

— Давай покатаемся! Ну пожалуйста! — попросила Цибулова. Покататься? А что, хорошая мысль. Все равно все вокруг сплошной загадочный кич, совершенно поразительная mystery. Значит, надо испробовать, каково это — находиться внутри нее. Я подтащил лодку к мосткам. На носу посудины красовалась криво сделанная надпись ХАРОН. Каникулярная шутка какого-нибудь интеллектуала. Я подал Цибуловой руку. Она в своей помятой тафте залезла внутрь и чуть не потеряла равновесие. Я последовал за ней, мы оттолкнулись, и я неслышно погрузил весла в воду. Мы плыли по черной глади, вода приятно шумела, лицо моей спутницы было в лунном свете белым, трогательным. На противоположном берегу озера круто вздымались скалы — голые, кое-где поросшие кривыми сосенками; мы удалялись от нашего берега, удалялись не только от освещенного здания гостиницы, но и от разыгравшегося там скандала. Сюда еле-еле доносились завывания барного трио музыкантов.

— Вот о чем тебе надо писать, — сказал я — просто чтобы что-нибудь сказать. — Такое бы шефу понравилось. Как луна светит, как юноша и девушка плывут по серебряной глади вод…

— Я про такое не умею, — перебила меня Цибулова. — Это для поэтов. Нет, я не смогу, тут надо лирическое настроение и вообще…

— А что ты умеешь? — спросил я.

— Ничего. Мне все возвращают.

Я плеснул веслом. Неподходящий разговор для этого места. Из-под черной поверхности выпрыгнула рыба.

— А как ты вообще стала этим заниматься?

— Чем?

— Писательством.

Цибулова долго молчала. Потом сказала:

— Я была несчастная. И начала писать стихи.

— Несчастная любовь?

— Ну… да.

Какое-то время я греб молча. Мысли, если тут годилось это слово, унесли меня к моему собственному дебюту. Очень похоже, очень. А потом — к собственному финалу. Литературному. Интересно, каким окажется финал Яр милы Цибуловой?..

— Я писала дневник, — заговорила она. — Девушки это часто делают, ну, ты знаешь. Дурацкие философские рассуждения. А потом я прочитала Хемингуэя, странный был какой-то перевод, еще довоенный, но я все равно уловила, что впустую философствовать не надо, но что и без этого нельзя. Понимаешь? И я начала писать прозу. Только это очень трудно. Хемингуэй это умеет. А я — нет.

Мне почему-то захотелось ее утешить.

— По-моему, ты умеешь писать. Только не так, как Хемингуэй. По-другому.

— Тогда почему они не хотят меня издавать?

— Тебе это важно?

Она долго молчала. А потом проговорила:

— Важно.

— Почему?

Цибулова вздрогнула. Достала платочек из сумочки, высморкалась. При этом уронила что-то белое.

— Ты что-то потеряла, — сказал я.

Она посмотрела. Это оказалось письмо. Вместе с платком она сунула его в сумочку.

— Мне холодно, — проговорила она.

— Повернуть?

— Да, пожалуйста.

Я развернул лодку, и лицо девушки слабо осветил свет гостиницы.

— Так почему это для тебя важно? — повторил я. — Ты что, хочешь прославиться?

— Вот уж нет, — замотала она растрепанной головой. В лунном сиянии ее волосы казались черными. — Но у меня больше ничего нет… А теперь меня еще и с работы выгнали, так что у меня вообще ничего не осталось.

— Даже возлюбленного?

Она взглянула на воду. Снова извлекла носовой платок и снова высморкалась. Повернула ко мне белое жалобное лицо, и в ее глазах отразились окна гостиницы, так же отражался мир и в глазах барышни Серебряной. Лодка легонько ткнулась в мостки. Я выпрыгнул, обернул цепь вокруг колышка и помог Цибуловой выбраться на сушу. При этом я ее обнял.

— Несчастная ты душа! — сказал я. Она изо всех сил прижалась ко мне. Я поцеловал ее. Все было просто и без затей — как эта слегка театрального вида луна над черным озером.

Мы в обнимку шли к гостинице. Перед входом стоял и курил какой-то мужик. Когда мы миновали его, он как раз затянулся, так что красный кончик сигары осветил его лицо. Это оказался старик Вавроушек из корректорской. Он ухмыльнулся, заметив нас, однако же промолчал. Мы вошли внутрь.

Вакханалия в зале продолжалась по нарастающей. Блюменфельдова в компании двух датчан верещала возле бара норвежскую песню, и одну из ее головокружительных грудей прикрывала рука, естественно, того самого, с распухшей физиономией, рядом Салайка обнимался с Копанецем, а вот барышни Серебряной… ее там не было. Как и шефа. Я огляделся. В центре по-прежнему раскачивались поклонники танцев во главе с Эрлихами — он даже пиджак скинул по такому случаю. За столиком в углу Анежка обнималась с новым молодым редактором из художественной редакции, а на полу возле рояля лежал абсолютно никакой Бенеш. Змеи нет, крысолова тоже.

— Пойдем! — потянула меня нетерпеливо за рукав Цибулова. Я было подсознательно воспротивился, но ненадолго. Цибулова тащила меня к лестнице на второй этаж, к номерам. Мой нос почуял запах каких-то ее симпатичных духов. Да пошли они к черту, эти тайны! Я не любитель кроссвордов. И не исследователь. И не детектив. А ты, кувшиночка, никакая не загадочная, ты самая обыкновенная девушка, панаму на голову — и на турбазу, к костру. Плевать мне на тебя, да-да, плевать, продолжал убеждать я себя даже наверху, в комнате, но адское создание не хотело никуда уходить из моей головы, оно оставалось там и тогда, когда я раздевал Цибулову, и тогда, когда настала минута физиологии, и я было обрадовался, понадеявшись, что видение исчезнет навсегда. Но нет. Оно явилось снова — с черными глазами без радужек, с грудями, загорелыми по самые так и не увиденные мною розовые соски, и во сне, который снился мне ночью, тоже была Серебряная, а вовсе не автор повести «Между нами, девочками», чья взмокшая темная головка лежала на моем голом плече.