Михаил Дайнека - Новые байки со «скорой», или Козлы и хроники Страница 11

— А вот скажите-ка нам, доктор, — дамочка интересуется, — а переносить-то маму можно — или как? Вот вы нам квалифицированно подтвердите — можно ли ее сейчас побеспокоить?

Мне, признаться, любопытно стало:

— Ну а сами-то вы как — ну вот как вы думаете, — спрашиваю я, — вот если я сейчас скажу, что нельзя ее переносить, она что — жить теперь здесь будет? Вот она у вас так и будет теперь под столом лежать головой в помойке?

Дамочка подумала. Потом еще раз подумала. Но в конце концов перенесли-таки они старушку в комнатку, пристроили ее на койку.

А обстановка в квартире, скажем так, бюджетная. Но с претензиями. Причем из претензий даже книжки на виду пылятся. И притом все модные и умные — про карму все, про астральные тела, про жизнь после жизни…

Само собою, я в основном не к квартирке с книжками, а к больной с инсультом прицениваюсь. Померила старушке давление, спрашиваю вежливо у дамочки:

— Какое у вашей мамы привычное, рабочее давление?

Дочка-дамочка замялась.

— Понимаете ли, доктор, — отвечает дамочка, — вот мы с мамой всякие такие философические системы изучали…

Я — вежливо, заметьте, вежливо — перебиваю:

— Это хорошо, понятно, — я не возражаю, — это как бы на здоровье, завсегда пожалуйста. Но давление-то у нее обычно какое было?

Дамочка опять:

— Доктор, видите ли, — отвечает, — мы с мамочкой различными духовными учениями интересовались…

Я, извините, снова:

— Это замечательно, — я еще раз дамочку перебиваю, — это как вам больше нравится. Но ведь я-то вас не о системах — я же вас о ее обычном, нормальном, рабочем давлении спрашиваю!

— Так я же вам и отвечаю, — обиженно мне заявляет дамочка, — мы с мамой философские учения…

Я, не меняя тона:

— Вы грёбнутая, — это я так самым прямым текстом спрашиваю, — или же вы, — я уточняю, — гребанутая?

А она в ответ:

— Не знаю… — говорит.

Тут уже и я, представьте, начала в задумчивость впадать.

— Чего вы, — говорю, — не знаете?

— Не знаю, — дамочка несчастно отвечает, — не помню я, какое у мамочки рабочее давление было. Понимаете ли, доктор, — объясняет она снова, — видите ли, мы с мамой ко всему философически подходили. Мы, знаете ли, к врачам не обращались, мы считали, что всё само пройдет, как духовная культура учит…

Что ж тут скажешь? Разве только матерно.

Я только руками развела:

— Что ж, — честно говорю я, — это вы, сударыня, правильно считали: вот и прошло всё. Вместе с жизнью. Теперь вместо мамы сердечно-легочный препарат на память вам остался…

На том и разошлись. Потому как на самом-то деле хоть ты спрашивай про давление, хоть даже его меряй — всё равно в такой ситуации ничего такого кардинального бесплатная отечественная медицина предложить не может. А посему, увы, так и осталось от старушки одно лишь только тело. Не астральное, разумеется, а самое что ни на есть земное и неразумное. То самое бренное, обременительное тело, которое с ложечки кормить надо, мыть, перестилать…

Зато у дамочки у дочки поводов для размышлений вдоволь поприбавилось. Ни тебе за просто так в больницу безнадежную старушку заложить, ни в богадельню ее, болезную, за спасибо не пристроить. А уж чтобы доктор какой приватно «смертельным» укольчиком помог томление духа разрешить — так это, оказывается, тоже денег стоит. Да еще таких, должна я вам заметить, что дешевле дамочке самой взять да постараться.

Такую вот жизнь после жизни дочка матушке организовала.

Нет, серьезно, если так задуматься…

Непрямой массаж

Думай не думай, а своеобразно всё же иногда понимают медицину наши граждане.

Поехала я как-то раз на «плохо с сердцем».

А тогда, по молодости и живости характера, я еще свято верила, что если человек «скорую» вызывает, значит, ему это в самом деле нужно. Более того, признаться даже страшно, в те времена я искренне считала, что в норме повод к вызову хоть какое-то отношение к причине вызова имеет. Хотя бы иногда. Пусть даже отдаленное.

Вот тогда я с этим заблуждением к пациентке и поехала. С полной выкладкой на вызов понеслась. А это, кто не в курсе: кардиограф, чемодан, дефибриллятор, реанимационная укладка и кислородный аппарат на всякий случай. Всё серьезно, «плохо с сердцем» же!

А этаж, как водится, последний. А лифт, по всем законам жанра, не работает. Я вверх по лестнице галопом аппаратуру пру. Дефибриллятор по спине колотит, чемодан из-под мышки выскользнуть норовит, кардиограф на шее спереди болтается, кислород на ремне сзади волочится, а папка и вовсе в зубах зажата. Но долг же, долг зовет!

И ладно бы зовет, а то ведь погоняет…

Пока я на последний этаж вскарабкалась, совсем взмокла. А свободной руки, чтобы лоб вытереть, нету, обе заняты. И на звонок нажать нечем. Пнула я дверь ногой, благо та не заперта была, ввалилась чуть жива со всем этим великолепием в квартиру — и вижу я, пардон, картинку с выставки.

Живописная картинка, право же.

В центре композиции — лежбище размером с полквартиры. На лежбище — этакая матрона очень щедрого сложения. На матроне ледащенький мужичонка верхом сидит. А второй такой же хлипкий дядечка в изголовье поместился и матроне кружевным платочком лобик промакивает.

А матрона в полнейшем неглиже.

А тот, который на нее верхами сел, тот за обе ее молочные железы размера этак пятого ухватился — и мнет их на три счета в темпе вальса.

Я всерьез, без шуток: раз-два-три!..

Что за мужичонки — непонятно. То ли один из них сосед, а другой заодно с ним вместе, то ли оба порознь просто так на огонек зашли. Этот частный вопрос я прояснять не стала. Со мной и без того уже изумление случилось.

— Э-э… п-пожалуйста, — я даже заикаться начала, — простите, — говорю, — объясните, Бога ради, что это вы с ней такое делаете?!

— Как это что? — Мужичонка наверху пот с лысины между делом смахивает. — Вы же сами видите — непрямой массаж сердца! — отвечает он и давит в том же темпе: и раз-два-три… и раз-два-три… и раз-два-три…

А матрона млеет.

А я настолько обалдела, что как все свои я причиндалы уронила, так чуть не села на пол мимо них.

— Э-э-э… видите ли, — говорю, — непрямой массаж сердца — он, понимаете ли, как бы несколько иначе делается!

А разомлевшая матрона с лежбища:

— Ну что вы, доктор, — матрона веком томно дрогнула, меня оглядела — и так снисходительно: — Что вы, милочка, — матрона говорит, — как же это не так он делается, если так мне от него облегчение сплошное происходит!

А мужичонка пуще прежнего старается: и раз-два-три!.. раз-два-три!.. раз-два-три!..

Н-да…

Нет, мне-то что, за мной не заржавеет. В том смысле, что я и по молодости лет была проста на язычок:

— Ну, коли облегчение сплошное, — я свои бебехи собрала, — тогда ладно, — говорю, — тогда вам врач не нужен. Тогда вы тут и без меня естественным путем управитесь, если дружно все усилия удвоите. Но если что, — на прощание я им заявила, — вы не стесняйтесь — вы звоните, вызывайте. Мы вам в помощь весь наш мужской водительский коллектив отмобилизуем!

Только вот это я опрометчиво пообещала. Это очень не подумавши я шуточку такую шутканула. Потому что истомленная матрона юмора не поняла и на следующий день в самом деле сразу всех водителей затребовала.

Я всерьез. Ни словом не шучу.

И с чего все наши мужики поголовно отказались, спрашивается…

Дальше «скорой» не сошлют

Всё-то я о пациентах да о пациентах. Пора бы ради справедливости о лекарях.

Вообще, то, что у нас три четверти пациентов со странностями, это дело привычное. Правда, чем дольше я работаю, тем больше эти три четверти к девяти десятым приближаются, ну да я не об этом.

Я — исключительно за-ради справедливости — о том, что и доктора порой со странностями попадаются. Ну, я не телевидение, облыжно на коллег грешить не буду: редко попадаются. Но метко.

Был у нас на василеостровской «скорой» один такой. Как он к нам попал — уже сама себе история. По специальности наш доктор был наркологом, а работал в психиатрической больнице. Алкашей лечил, как тогда было принято, то есть в основном таблетками трихопола и добрым словом.

Жил, короче, доктор, не тужил.

А тут ночью, в его дежурство, пациент в туалете повесился.

Доктора, понятно, сразу же разбудили и к повешенному притащили. Быстро медсестры сработали, алкаш в петле еще дергался и хрипел. Сунулся доктор его снимать, детективы, на досуге читанные, вспомнил — и задумался.

Нет, серьезно: снимать — веревку резать, узел развязывать, вещественные доказательства уничтожать. А вдруг он не сам повесился, вдруг к этому еще кто-то руку приложил? Тогда вообще от ментов вони не оберешься, затаскают. Нет уж, лучше пусть все доказательства целыми остаются.