Джон Барт - Химера Страница 11

- Ну так и окажи тогда эту милость! - воззвал царь. - Самой себе!

Дуньязада подняла на него глаза. Несмотря на свое положение, Шахземан, совсем как джинн, улыбнулся сквозь жемчуга своей бороды и объявил, что Шахразада по справедливости считает любовь мимолетной. Но вряд ли уступает ей в этом и сама жизнь, вот почему обе они так сладостны - и еще сладостнее, если ими наслаждаешься, словно они никогда не кончатся. При всем неравенстве женской доли, продолжал он, тысячи женщин находят любовь столь же драгоценной, как и их возлюбленные: чтобы убедиться в этом, достаточно обратиться к рассказам Шахразады. Если осужденному - каковым он себя считает, поскольку, лишившись мужественности, он тут же покончит с собой, едва в руках у него окажется меч, - может быть даровано последнее желание, каковое даже он привык даровать поутру своим ночным жертвам, то он выбрал бы обучить свою пригожую па-лачку радостям пола, прежде чем он его лишится.

- Ерунда, - раздраженно бросила Дуньязада. - Я всего этого вдосталь насмотрелась.

- Смотреть - совсем не то, что чувствовать. Она уставилась на него:

- Научусь, когда захочу, - и от менее кровавого учителя, которого, пусть и по-глупому, полюблю. - Она отвернулась. - Если мне когда-нибудь встретится подобный мужчина. Чего, надеюсь, не произойдет.

Рассерженная, она скользнула внутрь своего платья и, неумело зажав бритву в левой руке, принялась застегивать крючки.

- Что за счастливчик! Так, значит, женушка, ты меня не любишь?

- Конечно нет! Согласна, ты не такое чудовище, как я воображала, - внешне, я имею в виду. Но ты мне абсолютно чужой, а от одной мысли о том, что ты сделал со всеми этими девушками, у меня к горлу подступает тошнота. Не трать понапрасну последние слова на глупые заигрывания: ты меня не переубедишь. Приготовься лучше умереть.

- Я давно готов, Дуньязада, - спокойно ответил Шахземан. - С самого начала. Иначе почему, по-твоему, я не позвал стражу, чтобы убить тебя? Уверен, что братец уже давно покончил с Шахразадой, если она и в самом деле попыталась совершить то, на что подбила тебя. Мы с Шахрияром были бы круглыми дураками, если бы не предвидели подобный поворот событий с самой первой ночи, шесть лет тому назад.

- Я тебе не верю.

Царь повел бровями и сквозь зубы свистнул; тут же из-за ковра с изображением семиколечного кубка Джамшида шагнули двое дюжих мамелюков, они схватили Дуньязаду за руки, заткнули ей рот, отобрали бритву.

- Честно это или нет, - как ни в чем не бывало продолжал беседовать с ней Шахземан, пока она билась в руках мамелюков, - сейчас властью тебя могу наделить только я. И, честно это или нет, я собираюсь тебе ее дать. - Он улыбнулся: - Верните ей бритву, друзья, и будьте на остаток ночи свободны. Если ты не веришь, что я с самого начала сознательно отдался в твои руки, Дуньязада, ты не можешь отрицать, что теперь я так и поступаю. Все, о чем я прошу, - чтобы и мне было дозволено рассказать тебе историю в обмен на ту, что рассказала мне ты; когда я ее окончу, ты сможешь поступить как пожелаешь.

Мамелюки с неохотой отпустили ее, но покинули комнату только после того, как Шахземан, по-прежнему раздетый и связанный, повторил свой приказ. Дуньязада в изнеможении опустилась на подушку, потирая запястья, подобрала рассыпавшиеся волосы, потеснее запахнула платье.

- Ты меня не убедил, - сказала она. - Стоит мне занести бритву, они пронзят меня стрелой.

- Это не приходило мне в голову, - признался Шахземан. - Значит, тебе придется немного мне довериться, как доверяюсь тебе я. Подними ее вверх, я требую!

- Ты требуешь! - горько промолвила Дуньязада. Она подняла руку с бритвой, но тут же, безвольно уронив ее рядом с подушкой, начала всхлипывать.

- Ну давай подумаем, - задумчиво проговорил царь. - Как бы нам наделить тебя всеми преимуществами? Они, эти стражи, очень быстры и преданны; если они и в самом деле не ушли, боюсь, они могут неверно истолковать какой-нибудь твой невинный жест и выстрелить.

- Какая разница? - жалобно пробормотала Дуньязада. - Бедная Шерри!

- А, придумал! Сядь-ка рядом со мной. Прошу, делай что я говорю! Теперь приложи лезвие бритвы туда, куда и собиралась ее приложить; тогда ты сможешь сделать задуманное раньше, чем любой снайпер успеет натянуть и спустить тетиву. Только поддержи меня другой рукой: от всех этих треволнений я совсем обмяк.

Дуньязада всхлипнула.

- Давай же, - настаивал царь, - иначе ты не поверишь в мою серьезность. Нет, нет, приложи бритву прямо к нему, тогда ты справишься в мгновение ока. Вот так так, самая настоящая гусиная кожа! Ну и положеньице! Но давай рассудим: даже это твое превосходство тебя, по-моему, угнетает, ведь оно дано, а не взято: мужчина все равно верховодит женщиной и т. д. В данный момент тут ничем делу не поможешь. Да и вообще между любыми двумя людьми, знаешь ли… я имею в виду, что, например, вас с твоей сестрой заставляет играть пассивную роль отнюдь не патриархат. Ладно, не бери в голову. Смотри, как я взмок! Ну ладно, я согласен с этим вашим джинном в вопросе первоочередности и умоляю тебя не только дозволить мне рассказать тебе свою историю, но и сначала заняться со мной любовью.

Дуньязада зажмурилась и затрясла головой.

- Как хочешь, - сказал царь. - Я бы никогда тебя и не понудил, как ты поймешь, выслушав мою историю. Рассказать?

Дуньязада безразлично повела головой.

- Осторожнее с бритвой, держи ее крепче!

- Ты не мог бы его опустить, - невнятно выдавила из себя девушка. - Это непристойно. И отвлекает. Меня, кажется, уже просто тошнит.

- Отвлекает ничуть не больше, чем твои крохотные грудки или точеные пальчики… Нет уж, изволь, я настаиваю, чтобы ты держалась за свое превосходство. Моя история, обещаю, не затянется, и я в твоих руках. Итак…

- Шесть лет тому назад я считал себя счастливейшим человеком на свете. Детство в царской семье, годы, с приятностью проведенные в университете, блестящая карьера; в двадцать пять я управлял почти столь же процветающим царством, как Шахрияр в сорок. Я пользовался популярностью среди своих подданных, в разумных пределах следил за честностью правительства, в разумных пределах удерживал в руках стремящиеся к власти группировки и т. д. Как у всякого царя, у меня имелся гарем с наложницами - ради поддержания моего имиджа, но предназначался он, как правило, для иностранных официальных лиц. Сам же я не хотел никого, кроме моей суженой, Бог с ним, с ее именем, которую после целого года супружества продолжал любить больше любой другой женщины, какую я когда-либо знал. Проработав весь день в диване, где судил да рядил и т. д., я мчался домой ужинать, и мы всю ночь напролет забавлялись друг с другом, как два котенка в корзинке. Нет такого любовного ухищрения, которого бы мы не испробовали, нет легенды или мифа о богах и нимфах, которую бы не изобразили. Девушки из гарема, когда мне случалось их пользовать, лишь напоминали мне, насколько предпочитаю я свою жену; зачастую среди объятий я отпускал их и призывал, чтобы кончить, ее.

- Когда мой брат впервые пригласил меня его навестить, мне, поскольку я очень хотел его повидать, пришлось расстаться со своей суженой; мы впервые попрощались; немного спустя я впал в бурную радость, в какую, как полагал, впадет и она, обнаружив, что позабыл дома бриллиантовое ожерелье, которое намеревался преподнести Шахрияровой царице. Вместо того чтобы послать за ним, я помчался во дворец сам, дабы мы смогли еще разок заняться любовью, - и нашел ее в своей постели верхом на старшем поваре! Последние ее слова были: "В следующий раз приглашай меня", я разрубил их обоих пополам, в общей сложности на четыре части, чтобы не показаться безвольным рогоносцем; отправился сюда и обнаружил, что моя невестка наставляет брату рога с темнокожим Саад-ал-Дином Саудом, который, пуская слюни и гугукая, прыгал с деревьев и орудовал таким рычагом, что по сравнению с ним мой показался бы твоим мизинчиком. Уже не цари, мы вместе с Шахрияром покинули дворец через задние ворота, решив убить себя как самых жалких дураков на свете, если окажется, что наши невзгоды - что-то из ряда вон выходящее. Однажды, когда мы брели среди болот, убегая следов человека, сердце снедая себе, мы увидели накатывающий на берег, как нам подумалось, водяной смерч и вскарабкались, чтобы спастись от него, на болотную сосну. Оказалось, что это знаменитый ифрит из истории твоей сестрицы: из своего сундука он вытащил стальной ларец, семью ключами отомкнул семь висевших на нем замков, извлек оттуда и отымел молодую женщину, которую когда-то похитил в ее брачную ночь, и уснул, положив голову ей на колени; она же подала нам знак, чтобы мы слезли с дерева, и велела обоим не сходя с места наставить с ней ифриту рога. Кто сказал, что мужчину нельзя понудить? Мы сделали все, что смогли, и она прибавила наши перстни с печатками к тем пятистам семидесяти, которые уже набрала. Тогда мы поняли, что нет на свете женщины, которая бы осталась непоятой, ежели возжелает етись, даже если ее заточить в медную башню.