Юз Алешковский - Чаинки Страница 11

Идем, значит, бредем, а мыслей-то, между прочим, с каждым шагом, с каждым взглядом становилось все меньше и меньше. Вскоре они вообще пропали, что всегда является для меня лично верной приметой совершеннейшей полноты душевной жизни и, если угодно, одним из образов не так уж часто посещающего каждого из нас чувства счастья. Идем, значит, бредем, не замечая времени, что тоже есть примета жизни райски безмятежной, правда, соседствующей нынче с историей и цивилизацией. Но о них начисто забываешь, глядя то на черное орнаментальное кружево железной решетки ограды, прячущейся в багреце зарослей барбариса, то на небольшой тоннельный переход с одной террасы на другую, в глубине которого открывается восхитительный кадр, специально для наших глаз заделанный создателями сада в баснословно давние времена: бамбуковая рощица… перед ней — фигуры камней, веками отделываемые резцами всех стихий — ветрами, дождями, льдом и жаром солнца. Лично мне они показались фигурами более экспрессивными, чем скульптуры Родена и, при всей их несоотнесенности с реалиями мира, утершими нос самым экстравагантным штучкам наших абстракционистов и сюрреалистов. Об этом подумалось мне в сей вот миг, а тогда, повторяю, не было, слава Богу, в моей башке ни мыслишки, да и психика моя, волшебным образом освобожденная от пут всесильного времени, блаженствовала, словно птичка, сиганувшая из клетки в комнату — сиганула и ей до лампы, что всего-навсего временно сменила она малую тюрьму на большую. Странна однако, а может быть, вообще парадоксальна вещь: большинство китайцев исповедует буддизм. Для буддиста нирвана, как извсестно, наивысшее нравственное и духовное достижение. Нирвана — желання цель, дарующая внутренне деятельной его личности счастливое погружение в безвременное НИЧТО, то есть в вечность недеяния, самозабвения и вырванности из жерновов жизненной маяты. Чем же тогда объяснить многовековую прилежнейшую, а главное, художественную работу десятков поколений буддистов, вроде бы старавшихся добится полной отрешенности от действительности, но с другой стороны вдохновенно, кропотливо, с отдачей всех физических сил и энергии воображения, выпестовавших такие вот сады — более того, создавших в Китае, в Индии, в Японии, в Таиланде, в Бирме и других станах подлинные чудеса света. Это ведь китайским буддистам чудом удалось сохранить все эти сокровища в эпоху маоистских «культурных» варварств и удается опекать их сегодня. Разгадка, возможно, в том, что вдохновение истинно талантливых мастеров — зодчих, планировщиков, садовников, плотников, каменщиков и дизайнеров — раз; результаты их поистине религиозного вдохновения, которыми мы любовались, а если говорить коротко, то искусство вообще — два; повторяясь, скажу, духовный и художественный союз искусства с Природой — три; вот, когда не ошибаюсь я, объяснение того, что, скажем, не система йоговских упражнений, не углубленное медитирование, непременно ставящие перед личностью буддиста задачу абсолютной отрешенности от действительности и, соответственно, от красот Творенья — слегка, согласитесь, напоминает все это самоубийство, — но образцы подлинного искусства, будучи свыше наделенными функциями не только эстетическими, но и метафизическими, берут на себя функцию и религиозную. Оттого-то, причащаясь к вечному и к вечности, теряем мы с вами в таких вот садах и музеях весьма зачастую тягостное чувство времени, оттого-то и потеряв его, а потом возвратившись в действительность конца века нашего апокалиптического, не сходим с ума, не проникаемся ненавистью к существованию, будучи вырванными из состояния более прекрасного, на мой взгляд, чем нирвана, но, наоборот, проникаемся мы животворным чувством надобности соответствия своим судьбам, понимаемым как единственность жизненных наших путей, проникаемся благодарностью к Небесам за дар жизни со всеми ее драмами, трагедиями, злодействами и — будем уж справедливы — с радостями и дивными наслаждениями…

Ходим-бродим по Саду Скромного Администратора, краем уха воспринимая информашку Джона, нашего провожатого, хотя главное тут ясно без всякой информашки, ежели душа благодарно настроена на восприятие великолепия Природы и волшебство рук человеческих. Ясно, что Сад был поначалу местом бытовой житухи этого самого администратора, семьи его, вероятно, любовниц и многочисленной челяди. Павильоны, флигельки, многочисленные беседки и рабочие постройки — они тоже воспринимаются как произведения искусства — надолго приковывают к себе взгляд, зовут вникнуть в то, что и не назовешь иначе, чем поэтикой дверей и окон, крыш и карнизов, крылечек, полов, потолков и стен, водостоков, оградок, помостиков и домашней утвари; орнаментов и драпировок, — зовут вникнуть в многовековой любовный, в брачный союз всех этих неброских, но благородных красот с миром озерных вод, тверди каменной, грустной листвы осенней, самых разных деревьев, кустарников, цветов и трав. Не было в постоянстве Сада, разбитом… — нет, глагол разбить вдруг мне разонравился… — не было в пространстве его, собранном на площади в пятьдесят с лишним тысяч квадратных метров, не было ни в одном его уголков пустоты — понятия, много для китайцев значащего в философии даосизма — но при этом не было нигде и ни в чем переизбытка, чрезмерности, то есть, того завала красивости, которым грешат сады с дворцами Версаля, интерьеры замка бывшего властителя Баварии или участки российских скромных администраторов. В тот самый миг, когда сетчатка глаза моего до предела насыщалась любованием очередным, неповторимым, непохожим на все прочие, уголком сада, живописным видом на озеро, нежно заключенным в нише стены, увитой золотцем плюща, или прикованностью к изящной старинной мебелишке в спальных покоях супруги скромного администратора — в тот же самый миг непредвиденно открывалась глазу, смещенному всего лишь на десятую долю градуса, открывалась иная какая-нибудь прелестная новизна, снимающая усталость зрения и предупреждающая, так сказать, переедание тем, от чего, казалось бы, невозможно глазу оторваться… Поскольку, несмотря на обычное в Китае многолюдье, в Саду царственно властвует живая тишина, ходишь-бродишь, постанывая про себя: О, Господи, вот красота… вот красотища… вот красота…

Пусть простит меня любимый мой Федор Михайлович Достоевский, но я вовсе не уверен, что красота спасет мир, а вместе с ним и потомков наших. Не уверен. В чарующем, в знаменитом проницательном обещании великого писателя даже приблизительно не внятен лично мне образ спасения мира Красотой. Если речь идет о Красоте Спасителя в момент второго Его Пришествия, то в это я всей душой своей верю, если речь идет о своевременном вмешательстве Создателя в течение безобразной нашей истории — молю Его вмешаться как можно поскорей, но если… Ведь Красота-спасительница выглядит в прорицании гениального писателя предельно таинственным и, что еще огорчительней, совершенно абстрактным понятием и категорией европейской эстетики, хотя у каждого из нас имеется прозапас собственное, субъективное понимание идеальных образцов Прекрасного. можно, конечно, спорить, что красивее: физиономия Майкла Джексона и косорылая ухмылка Боба Хоупа или морды вашей кошки и моей собаки; церквушка на Нерли и вот этот Сад или часы от Картье и Роллс-Ройс и так далее. Тайна Красоты, слава Мудрым Предусмотрениям Создателя, остается неразгаданной, а то ее так испохабила бы всякая сволочь, как испохабила она и извратила — в угоду нагребанию бабок и дешевому безвкусию толп — печатное слово, живопись и музыку нынешнего века. Простите, занесло меня тут в критиканство. В общем, стоит ли говорить о Помыслах Красоты в будущем времени, когда достаточно того, что, если что-то или кто-то действительно спасает мир на протяжении короткого отрезка его истории, причем спасает не от природных катаклизмов, а от варварских преступлений людского племени (кабы не оно, то в спасении мира не было бы никакой надобности), если что-то все еще преображает самого человека, помогая всему человечеству с трудом, и в общем-то не понятно как, балансировать на грани между звероподобием и достойным благообразием, то делает это ежеминутно именно КРАСОТА. Делает она это с Божьей, не забудем, помощью, и сегодня замечательнейшим образом титанически справляясь с массой спасительных задач, а не оставляя выполнение оных на последние денечки перед концом Света, — не так ли?…

Нисколько не устав, продолжаем ходить-бродить — блаженно балдеть продолжаем не только от созерцания красот Сада, но и от чувства необыкновенного, неземного, отваживаюсь сказать, неслышно звенящего покоя. И это вовсе не метафора, к которой зачастую прибегаешь тогда, когда не стишки сочиняешь и не поэтическую прозу, а пытаешься выразить простыми словами глубокую счастливую чем-либо или кем-либо потрясенность. Дело даже не в том, что вся атмосфера Сада, что все до единого виды Сада заставляют забыть о цивилизации, грохочущей за его пределами и о бессчетном количестве всех ее бедовых проблем. И не в том дело, что благодаря Саду модель мира нашего земного, как, впрочем, модель солнечной системы привиделась мне вдруг не географически и не космографически. В воображении моем, потрясенно настроенном на лад поэтический, возникло вдруг излюбленное такое старинными и нынешними мастерами-миниатюристами Китая изделие… нет не изделие это было, а всамделишный рукотворный миф.