Джон Шемякин - Дикий барин в диком поле (сборник) Страница 19

Этот регулярный месячник Федюнин переживает остро.

Для начала он сбривает свою бороду, глупея полнокровным лицом своим лет на двадцать. Неделю Федюнин тоскует по покинувшей его спутнице. Ходит стодвадцатикилограммовым оленёнком-подранком по гостям. Открываешь дверь в три ночи, а там Федюнин с босым лицом глотает слёзы и протягивает через порог руки.

Закрываешь дверь, приваливаясь к ней плечом. Через двадцать минут беспрерывного звона и тарабасинья открываешь дверь снова, уже одетый во всё новое и чистое, застёгивая верхнюю пуговичку на белой своей поминальной рубахе.

Через час в доме рыдают все. Я, Федюнин, мои домочадцы, животные мои тоже рыдают. Мой портрет на стене мироточит.

– Ушла, значит, Аринушка-то наша? – спрашиваешь в сотый раз у безутешного друга, уткнувшись ему красным носом в плечо. – Покинула, да?..

В этот момент пёс Савелий обязательно начинает выть.

– Бросила! – отчаянно рубит ладонью воздух Иннокентий. – Насовсем, говорит! Устала она от меня, изнемогла…

– Тихо уходила? – скорбно спрашиваешь, растирая слёзы краем скатерти. – Без мук? Без того, как в прошлые разы?

– Плазму грохнула, конечно…

– Бедная, бедная… – шепчешь в ответ. – Босиком ушла или как?

– Не босиком, Джон, ох не босиком… – И шепотом: – Фары о шлагбаум расколотила…

– Ах, ты ж, – умиляешься, – фары…

– У тебя коньяк есть? – медленно, с болью, через надорванное горем сердце спрашивает Федюнин.

И тут уже, с этих заветных слов, немедленно начинается вторая неделя траура.

По итогам второй недели можно снимать бюджетный фильм-катастрофу. В котором клипово мелькают летящий по воздуху серьёзный Б-ч со сложенными на груди руками, пляшущие визгливые соседи, ночной баскетбол в свете прожекторов, качающиеся берёзы, умоляющий отпустить его дальний родственник с верёвкой на шее, звон хрусталя, ожившее чучело медведя с подносом, я, вытирающий чувственный лик свой чем-то чужим, тонким и в кружевах, горящий ром, синюшные рожи, игра в расшибалочку, метание топоров на звук, бинты и вой увозимых полицией свидетелей…

В последний раз Иннокентий показывал узбекам, как надо жонглировать дынями. Мы стояли по колено в разбитых дынях, а Иннокентий всё подкидывал и подкидывал их в ликующее небо. Потом он давил руками арбузы, потом расшибал кулаком узбеков, а Б-ч сыпал вокруг себя моими деньгами, чтобы всех успокоить.

– Ушла, говорю, ушла навовсе, да?! – спрашиваешь у Кеши, выпрыгивая в единственном сапоге в центр зала. – Предала тебя, выходит, друг? Да, друг?!

– Па-аскуда! – выдыхает жарко Федюнин, разрывая меха гармошки.

Третья неделя посвящена узнаванию окружающих нас предметов и тщательному выяснению, кого как зовут и почему тут Виолетта. А главное, что за мудак Антон посеял все наши ключи от всего и зачем мы отдали ему все деньги.

Четвёртая неделя – святая. Федюнин рассматривает фотоальбомы.

Особенность фотоальбомов Федюнина, замечу, заключается в том, что, просмотрев пару из них, неподготовленный человек навсегда отказывается от употребления мяса. Столько в них жизни, пляжа, снова жизни, баранины и улыбок.

Четвёртую неделю мы стараемся не смотреть друг на друга, потому как на четвёртую неделю мы сентиментальны и беззащитны. Сидим на берегу, трогательно свесив ноги, наблюдая поплавки.

– Арина – она ведь не всегда такая была, – начинает в сотый раз Кеша, – она ведь такая была трогательная раньше. С веснушками. В воду прыгала с любой вышки, хочешь – солдатиком, хочешь – бомбочкой. Весёлая была…

– Я помню, – кротко ответствуешь, поправляя панамку, – просто чудо как хороша была. Особенно с косицами своими рыжими. И ведь готовила же прекрасно!

– Готовила… – играя желваками, отвечает Кеша. – И всё-всё понимала…

– А вы как будете имущество делить? – сдержанно интересуется Б-ч. – Вы дом будете продавать или договор подпишете? Просто если будете продавать, то у меня покупатель хороший есть… Не, а чё?! – Под нашими взглядами Б-ч тушуется. – Я просто спросил. Арина мне всегда очень нравилась. Она и готовила, и понимала всё-всё, и бомбочкой… Вы, русские, ничего не понимаете в поддержке!..

Потом мы едим уху. Неторопливо, придерживая ломти хлеба у подбородков, по-страннически основательно.

На пятую неделю Арина возвращается. И Федюнин исчезает из поля нашего зрения примерно на месяц же. На телефонные звонки отвечает изредка, говорить долго не может, очень-очень занят, в трубке смех и возня.

– Я его больше пускать к себе не буду, – радуясь за краснорожего друга, говорю Б-чу. – Устроили тут, понимаешь, шапито с романтикой. Обостряют они чувства себе, молодожены-гадюки…

Вера

Одна девушка три раза отвечала брезгливым отказом на предложение Федюнина немедленно предаться утехам.

Три раза!

Из примерно семидесяти восьми раз, свидетелем которых я невольно был.

Иннокентий всегда говорит мне, завистливому недотепе, что методичность и поощряемая алкоголем вера в себя творят настоящие чудеса. Берут любые неприступные твердыни.

Дегустация

Однажды Иннокентий Сергеевич Федюнин сказал, значительно осанясь, что он теперь ещё и дегустатор вин. И поможет нам заглянуть в чарующий мир округлых вкусов, фруктовых ароматов и отказа от закуси.

Мы часто вспоминаем дегустацию, устроенную Кешей. Но вспомнить её полностью не можем.

Я, например, прекрасно помню начало, когда кружок престарелых друзей, светски дёргая кадыками над старомодным крахмалом воротничков, доверчиво сгрудился вокруг дегустационного столика.

Помню, как Федюнин взмахнул рукой с зажатым двумя пальцами фужером. Этими пальцами наш советник юстиции крутил в молодости гвозди, кстати сказать, в косичку. Фужер в руке терялся, помню.

Помню ещё фразу: «Недооценённые белые вина Пьемонта».

Потом у меня провал, потом вспышка справа, я лезу пальцами в сыр, снова темень, детский крик Б-ча: «Не надо!» Мой развязный смех. И вот мы уже в машине. Я, с хищно закушенной папиросой в углу чувственного рта, направляю незнакомого, но полюбившегося водителя куда-то. Снова занавес. Стриптизёрша в танцевальных корчах отдаёт мне деньги. Я пересчитываю. Затемнение. Я стираю с щеки блёстки и выпускаю шест. Поклон. Звук падающего на бетон мяса. Встаю. Крики. Б-ч и О-в воровато принимают нашу общую теперь одежду из гардероба. Снег. Заур. Дорога. Утро. Придерживание руками лица. Дегустатор пряного колдовства Федюнин поперёк кресла, и видно, что уснул недавно – повсюду следы борьбы. Б-ч и О-в, сидящие друг напротив друга в мучительном узнавании.

Пошатываясь, делаю всем книксен, мол, отлично, отлично всё прошло, друзья. То, что нас не убивает, покупать не надо. Тем более дегустировать.

Семейная традиция

Сидели мы, тогда ещё не вполне плотоядные малыши, как-то с Иннокентием Сергеевичем у него в гостях. Мастерили из подручных материалов железнодорожную станцию. Рельсы и вагоны я притащил с собой, а прочее, как указывал покойный Н. В. Гоголь, «было уготовлено распорядительностью хозяйской стороны». Из кубиков Федюнин достраивал здание вокзала, а я был занят тем, что мастерил своими кривоватыми ручками деревья и кустарники (ножницы, клей, бумага).

По ходу совместного творчества мы, сообразно своей пылкой натуре, немного подрались, помирились, попели, обменялись ёмкими замечаниями на предмет быстротечности и суетности нашего мира, поели арбуза.

В комнату вошёл папа Иннокентия. Осмотрев наш вокзал, папаша вздохнул и сказал, присев на корточки:

– Главного у вас не хватает, ребята, главного…

– Чего же? – хладнокровно спросил я.

Я и тогда полагался, и сейчас полагаюсь на своё хладнокровие. Поэтому в характеристиках, регулярно выдаваемых мне разнообразными комиссиями по делам несовершеннолетних, с удручающей регулярностью встречалась запись: «Замедленная реакция, отставание умственного развития, лжив».

– Главного, ребята, главного у вас не хватает. Вокзальной этапно-пересыльной тюрьмы!

Мы с Иннокентием многозначительно переглянулись.

В семье Федюнина постоянно кто-то сидел, скрывался, грыз мёрзлую пайку, обрубал сучья, йодировал золотоносную породу, мантулил на цырлах, перекидывался через ряды колючего заграждения. Нет, конечно, время от времени кто-то из членов семьи шиковал в городе Сочи и рвал ленты с банковских пачек ловкими пальцами. Но в основном – нет, в основном – стройки и химия, прокладка БАМа и двадцать пять замесов за смену.

Освобождалась по майской амнистии сестра, а бабушка хозяйским шагом входила в камеру, и за ней лязгали запоры.

Дедушку принимали на кармане в трамвае 20-го маршрута, а в углу прихожей оттаивал фанерный чемоданчик откинувшегося двоюродного брата.

За нападение на инкассатора на заводе клапанов объявляли в общесоюзный розыск шурина, а в дом приходила весточка, что свояк уже рванул грудью в солнечной Мордовии финишную ленту.