Эльке Хайденрайх - Любовь и колбаса Страница 2

Откуда это? Из Рильке? Почему я едва это помню, неужели мое теперешнее существование так непохоже на жизнь той юной влюбленной девушки? Что со мной произошло, в какой момент я все это забыла? Тогда я рассуждала так смело и возвышенно, я мыслила своими и подсмотренными где-то образами. Теперь мои мысли мелочны, мое сердце остыло, вместо того чтобы подчинить весь мир своей страстности, я сама к нему приспособилась. Я пыталась понять, что же стало виной тому, что все это ушло из мой жизни, — что я стала взрослой? Учеба в институте? Прагматизм Отто? Я тосковала по безумному воодушевлению первой любви.

Медленно, неуверенными шагами я пробиралась в то чудесное беспокойное время, а у Отто было плохое настроение, и он спросил недовольно: — Так будем мы готовить эту чертову капусту или нет?

А я спокойно ответила:

— Приготовь ее сам, дорогой, мне сейчас совсем не до этого.

Но я все-таки посоветовала ему, чтобы он сначала потушил лук в топленом гусином жире.

«Осенней порою так просто, рыдая, упасть на землю», — написала я в октябре 1963-го, и даже сегодня я могу сказать, что эта строка принадлежит одному венгерскому поэту, имя которого я давно позабыла. Мне опять семнадцать, сейчас раздастся звонок, и в дверях появится худой светловолосый скрипач, который скажет шепотом: «Привет, принцесса, давай улетим отсюда».

Как-то, когда я была из-за него очень расстроена, он мне написал: «Ищи спасения в том, что прекрасно и что принадлежит только тебе».

Что же мне теперь принадлежит? Даже мои глубоко личные дневниковые записи будут использованы в фильме. Почему я все-таки это допустила? Наверное, мне казалось, что по истечении стольких лет они все же для чего-нибудь пригодятся, что их услышит весь мир, хотя никто и не узнает, что кричащее в них сердце — это мое сердце, но ведь все почувствуют, что за этими словами скрывается сердце, которое кричит, разве нет?

В понедельник позвонил Гарри:

— Ну, как там дела с нашими любовными стишками?

— Вот, послушай, — сказала я и прочла ему вслух:

Под именем твоим судьбы моей начало,ты ж занят сам собой. И в этом не чета мне.Но может, раз один случится, стыд отбросив,признать, что на пути твоем глубокий след оставитьмне не пришлось, что образ мой растаял…А для моей звезды ты небо заменил.

Гарри ничего не ответил. По-моему, он был удивлен.

— Ты еще здесь? — спросила я.

— Боже мой, — сказал он, — неужели это ты написала?

— Нет, — сказала я, — это написал Рудольф Биндинг, но я его чуточку переделала[4].

— И дальше так делай, — сказал Гарри. — Мне наплевать, чье это: какой-нибудь Мюллер-Фруллер или этого твоего Бедига, лишь бы не было скандала из-за авторских прав, так что менять что-то надо обязательно. И постарайся, чтоб не было рифмы. В конце концов, не может же она все время думать стихами, понимаешь, о чем я. Выкинь все эти таящие образы, судьбу и прочее, надо, чтобы она просто говорила: я для тебя мгновение, а ты мне… ты… чего он там ей заменил?

— Небо, — сказала я вяло.

— Вот-вот, — сказал Гарри, — но не в прошедшем же времени, любовная история только начинается, поэтому он как раз сейчас и заменяет ей все: «ты небо заменяешь…» — как-то так. Прекрасно, я пущу это перед титрами, представляешь, она идет по школьному двору, смотрит вверх, он случайно смотрит вниз, и тут…

— И тут камера наезжает, он смотрит на нее, и мы слышим ее мысли, — сказала я.

— Точно! — закричал Гарри в трубку. — Откуда ты все это знаешь?

— Ты уже рассказывал, — сказала я, а Отто проорал из кухни:

— Спроси, сколько он заплатит! И пусть не думает, что ему все достанется даром.

— Чего ему надо? — спросил Гарри, а я сказала:

— Я закончу до завтрашнего вечера.

Весь понедельник и всю ночь я была погружена в чтение. Я окунулась в прошлое и в себе семнадцатилетней обнаружила мысли, о которых теперь совсем забыла, и чувства, которые когда-то меня обуревали; я видела себя снова худой, одетой во все черное, пускающей табачный дым кольцами, в туфлях на слишком высоких каблуках и с белым лицом, рядом со мной был мой бледный скрипач, он смотрел на меня и говорил: «Ах, принцесса, ты так молода…», а я отвечала: «Мне кажется, что я дерево, и дует весенний ветер, дерево сломается, когда начнется буря». И я переписала у Рильке:

Когда бы вырос я в стране иной,где легче дни и где часы стройнее,Тебе там праздник создал бы вдвойне я,И не держал бы я Тебя рукойТо строгою, то робкой от стыда.[5]

Ничего удивительного, что он тогда меня бросил. Ах, чего бы я теперь не дала, чтобы еще раз с ним встретиться и рассказать, каково это, когда девушке семнадцать лет.

Я написала для Гарри текст, полный любовной тоски, в котором собрала свои стихи, письма и дневниковые записи разных лет. Вот как я начала:

О, мой возлюбленный, на тебя одного обращен мой взор, я пришла к тебе сквозь океаны снов, сделай так, чтобы мои крылья не разбились о твое каменное сердце. Я б хотела без конца твердить тебе только о своей любви, но ведь мы с тобой — ты да я, — мы оба знаем, что, когда слишком много говорит любовь, ах, ее уж нет. Ты для меня стал всем, а я для тебя лишь миг…

— Ни фига ж себе, — произнес Гарри взволнованно. — Каменное сердце, океаны снов, и как только вам, женщинам, приходит в голову такое? Я именно так себе это и представлял, а потом она смотрит вверх и…

— …и тут камера наезжает, — сказал Отто. — Боже мой, Дорис, неужели ты и вправду писала бедному парню такие письма?

А Гарри сказал:

— Это просто потрясающе, я бы никогда не смог такого придумать, ведь мы так мало знаем о женщинах, а это как раз то, что нужно для моего фильма. Дорис, ты гений.

Он хотел меня поцеловать, но я слегка отклонила голову и подумала: «А что ты знаешь? Что ты вообще можешь знать? Тебе никто никогда не писал таких писем и никогда не напишет, и всем твоим фильмам будет недоставать сердца. Лучи любви смогут пробиваться к твоей душе только через затемненные окна монтажных».

Теперь вкратце: уже первый фильм Гарри имел колоссальный успех — премия Гремми, «Золотая камера» в Каннах, приз евангелического жюри. Говорят, что сейчас Гарри торчит в Санта-Монике и знаком не только с Дастином Хоффманом, но даже с Клинтом Иствудом и уже успел снять фильм с Вайноной Райдер.

Я же более двадцати лет назад наблюдала за тем, как совсем юная очаровательная актриса шептала с экрана телевизора мои слова; при этом она поднимала глаза и смотрела на окно, в котором стоял учитель и задумчиво глядел вниз на школьный двор. Тут камера наезжала, а я думала: может быть, сейчас где-нибудь перед телевизором сидит мой молодой, нет, теперь уже старый скрипач, и эти слова кажутся ему знакомыми, они проникают ему в самое сердце, внутри него что-то оживает, и он… ах нет, он же не может узнать их, я ведь так и не отправила ему ни одного письма. Да и письма как такового не было — я его написала только теперь, специально для этого фильма, я соединила в нем свои собственные и чужие чувства, которые я когда-то выдавала за свои, а теперь мои слова слушают восемь миллионов зрителей. Почувствуют ли они что-нибудь? Может, посмеются? А может быть, они вновь попадут в то время, когда чувства были возвышенны и свет от них разливался повсюду, словно от полной южной луны летней ночью?

Через две недели после выхода фильма я как-то зашла к нам на кухню и обнаружила там огромную старомодную чугунную машину для резки колбасы. Отто как раз отрезал на ней ломтик венгерского салями толщиной в миллиметр.

— Что это? — спросила я. — Откуда ты это взял?

— Это самая классная в мире машинка для резки колбасы и ветчины, — сказал Отто. — Она принадлежала деду Гарри, а сейчас Гарри принес ее нам в качестве платы за твой любовный текст. Как тебе такое вознаграждение? По-моему, классное.

Мне тоже так показалось. Почему бы и нет. Эта штука была в отличном состоянии. Но каждый раз, когда мы резали на ней ветчину, салями или мортаделлу, у меня в груди раздавалась тихая боль, как будто на этой машине разрезали на тончайшие кусочки мое собственное сердце.

Когда я вскоре после этого бросила Отто, то не взяла с собой эту колбасорезку. Он был очень доволен, что хотя бы она у него осталась.

Примечания

1

Начало стихотворения Э. Ласкер-Шюлер «Прощание» из цикла «Купол» (1920). (Здесь и далее — прим. перев.).

2

Водан, Вотан — верховное божество у древних германцев.

3

Немного измененные строки из стихотворения Р. М. Рильке «Девичья меланхолия» из «Книги образов». В оригинале употреблено не настоящее, а прошедшее время; речь не о скрипаче, а о рыцаре; о возлюбленном героини говорится не во втором, а в третьем лице.